Купание в пруду под дождем

Выражусь иначе: забравшись аж на Гору Хемингуэй, я осознал, что и в лучшем случае надеяться мне можно лишь на то, чтобы оказаться там служкой, решил более никогда не предаваться греху подражания, спотыкаясь, добрался в долину и наткнулся там на навозную кучу под названием Гора Сондерса.

«Хм-м, — подумал я. — Такая малюсенькая. И вдобавок навозная».

Однако гора та носила мое имя.

Это важное событие в жизни любого художника (этот миг торжества и разочарования), когда нам приходится решать, принять ли произведение искусства, которое, как ни крути, нам не подвластно было, пока мы его создавали, — и которое мы не то чтобы наверняка одобряем. Оно мельче — меньше того, каким мы желали его видеть, и вместе с тем больше; оно мелкое и немного жалкое, если сравнивать с работами великих мастеров, однако ж целиком и полностью наше.

На этом рубеже мы, как мне кажется, должны — растерянно и вместе с тем решительно — взобраться на нашу навозную кучу и воздвигнуться на ней в надежде, что она вырастет сама собой.

И, похлопотав дополнительно над этой и без того спорной метафорой, добавлю, что масштаба этой навозной куче способна добавить наша приверженность ей, то, можем ли мы помыслить вот так: «Да, это навозная куча, зато она моя, а потому допущу-ка я, что, если продолжу работать в этой моей манере, куча рано или поздно перестанет быть навозной и вырастет, и с нее я когда-нибудь смогу разглядеть (и обозреть в своих работах) целый мир».

Желал ли Тургенев, чтобы «Певцы» стали апологией недостатка его мастерства? Когда писал их? После того, как написал их? Я почти уверен, что «задачи» сочинить апологию он себе не ставил — не от этого отталкивался. Сомневаюсь, что он отдавал себе отчет, что именно ему удалось, и не знаю, благословил бы он такое вот наше умозаключение. Но важно вот что: мне не кажется, что это значимо. Он завершил работу и оставил ее как есть. Что (в пределе, для самого художника) и есть в некотором роде «замысел автора» — взять на себя ответственность. Благословением, какое художник дает конечному продукту, отправляя его в открытый мир, художник сообщает, что одобряет в этом продукте всё, даже те его части, какие, возможно, пока скрыты от самого автора.

Иными словами, одобрение дает не один лишь сознательный ум.

По моему опыту, ближе к концу игры, дописывая рассказ, мы оказываемся в столь глубоких отношениях с ним, что принимаем решения, о каких даже не подозреваем, по причинам слишком тонким, не облекаемым в слова. Да и слишком спешим, чтобы облекать их в слова. Действуем в пространстве чутья, решаем быстро, почти не раздумывая.

Мы целый день готовили зал для банкета, расставляли мебель, развешивали и перевешивали украшения, работали так проворно и с таким пылом, что объяснить, чем были движимы все это время, не сможем. Время поджимает. Того и гляди, явятся гости. А нам еще нужно сбегать домой переодеться. Замираем у двери, обводим взглядом зал. Видим, что менять тут нечего. Не бросаясь исправлять ни единой мелочи, мы объявляем зал безупречным (одобряем его) — и это произведение искусства завершено.

Вдогонку № 2

В этой книге мы рассуждаем о том, чего русские добились, однако о том, как именно они этого добились, мы, сдается мне, сказать сможем мало что. (Раздавать интервью и устраивать публичные беседы о секретах мастерства и внутренней кухни они любили меньше, чем мы.) В исчерпывающей биографии Чехова Анри Труайя заикается о рассказе «На подводе» один-единственный раз. Мы узнаём, что Чехов сочинил этот рассказ в Ницце за гостиничным столом в номере на втором этаже за несколько месяцев, в то же время он написал еще два рассказа — «Печенег» и «В родном углу». Но это все, что нам известно об обстоятельствах создания, если не считать того, что для Чехова, по его собственному выражению, писать в гостинице — все равно что «на чужой швейной машинке шьешь»[29]. (У Труайя в биографии Тургенева о «Певцах» вообще ни слова.)

Но вот правда, это неважно. Мы знаем, что, как бы там русские ни достигали этого, нам всем придется искать собственный путь.

И вот я решил поговорить немного о том единственном процессе, с каким действительно близко знаком (с моим личным), просто чтобы подчеркнуть мысль: обсуждение того или иного рассказа в технических понятиях — чем мы с вами здесь и заняты — не раскрывает полностью того таинства, как рассказ на самом-то деле пишется.

Мы нередко говорим об искусстве так: у художника было что выразить, и он, ну вы понимаете, выразил это. То есть мы исходим из заведомо ложного умозаключения — из того, что искусство есть некое отчетливое намерение, уверенно претворяемое в жизнь.

Настоящий же процесс, по моему опыту, куда более загадочен, прекрасен и гораздо муторнее, если обсуждать его по-честному.