Купание в пруду под дождем

Ничего из этого я не планировал, не рассуждал: «Ага, так, этому рассказу нужен алгоритм». Резвясь, я напечатал «Большая Щель». Затем принял ее как элемент действительности в рассказе и продолжил его обслуживать, время от времени заглядывая в Большую Щель и проверяя, что там на сей раз обнаружится.

И из этого сложился алгоритм, и алгоритм, как это с ними обычно бывает, произвел последовательность развивающихся ожиданий.

Вообразим, что три дня подряд ровно в полдень раздается рев трубы и кто-то тюкает вас молотком по голове.

В 11:59 на четвертый день вы начнете вздрагивать. Услышав вдруг вместо трубы флейту, вы подумаете: «Хм, интересно. Вариация в алгоритме, к которому я привык: флейта, а не труба. Не полная отмена алгоритма, а некое его видоизменение, оно, возможно, показывает, что сегодня не будет молотка, а будет…»

Тюк.

Тогда вы думаете дальше: «Ай. Ладно, алгоритм, похоже, такой: звук какого-нибудь музыкального инструмента (в последнем воспроизведении алгоритма — флейты), а затем тюк».

Иными словами, воспроизведение алгоритма позволяет нам предвкушать дальнейшие повторы того же алгоритма, что, в свою очередь, сужает наши ожидания и укрепляет наши отношения с автором (наша мотоколяска движется в тесной сцепке с его мотоциклом).

Раз Кукин скончался в поездке, когда Пустовалов уезжает («в Могилевскую губернию», стр. 6), мы ожидаем, что он там скончается. Пустовалов же не умирает и целым и невредимым возвращается домой — и умирает спустя шесть лет / один параграф, и мы с удовольствием ощущаем, что алгоритм одновременно и дал сбой, и сработал.

В промежутке, пока мы ожидаем кончины Пустовалова, возникает Смирнин. Улавливая возможное расширение алгоритма (от «Оленькин возлюбленный умирает» до «Оленькин возлюбленный заменен на другого»), мы прикидываем, введен ли Смирнин, чтобы сделаться Оленькиным любовником (это произведет в рассказе ту же работу, что и смерть Кукина, то есть переместит нас к следующему любовнику и зарядит очередное повторение алгоритма). Но затем мы видим — на фразе «Особенно интересны были рассказы из его собственной семейной жизни», — что адюльтера в замыслах у автора все-таки нет. Приверженцы ПНП, мы спрашиваем: «Так зачем же Чехов ввел Смирнина?» И Чехов немедленно отвечает: «Чтобы дать Пустовалову и Оленьке возможность глубже оценить их семейное счастье через сочувствие к Смирнину и его недолюбленному сыну». Замечая, что мы заметили Смирнина, Чехов похлопывает нас по руке, так сказать («Не волнуйтесь, я тоже ценю действенность»), наделяя Смирнина задачей, которая позволяет ему появиться в рассказе (оправдывает его появление). (Но, разумеется, это тоже уловка; Смирнин довольно скоро все же станет Оленькиным любовником. И в этом тоже есть свое удовольствие — отчасти потому, что мы ожидали этого раньше и получили от ворот поворот; мы заблуждались, но заблуждались не целиком и полностью.)

Аналогично: поскольку смертям Кукина и Пустовалова предшествовал всплеск Оленькиных любовных чувств («Какой ты у меня хорошенький!», стр. 3, и «Дай бог всякому жить, как мы с Васичкой», стр. 6), когда нам кажется, что Смирнину пора умирать (и мы ожидаем, что он умрет, именно потому, что умерли два предыдущих возлюбленных), мы предвкушаем Оленькин похожий любовный всплеск. Но на месте этого всплеска читаем забавную-но-жестокую реплику Смирнина: «Когда мы, ветеринары, говорим между собой, то, пожалуйста, не вмешивайся. Это, наконец, скучно!» — что, могли б мы сказать, соотносится с Оленькиными восторгами как нечто семейственное, но обратное. Вместо похвалы из Оленькиных уст возникает оскорбление из уст Смирнина.

И опять-таки: «замечаем» ли мы все это, читая впервые? Я совершенно точно не заметил, когда читал первый раз. Однако теперь, анализируя рассказ, мы замечаем. Эти построения, бесспорно, присутствуют. И, я бы сказал, мы при первом же чтении заметили их «телом» или «глубинной частью читательского ума». Алгоритм мы улавливаем так же, как действует павловское обусловливание. Мы отзываемся, не зная почему. И именно из-за этих откликов чувствуем слияние с автором, словно играем с ним в некую важную сокровенную игру.

Пустовалов умирает. Оленькин новый возлюбленный — Смирнин. Соотнося эти отношения с предыдущими, мы неизъяснимо улавливаем, что Оленька тускнеет. Почему нам так кажется? Взгляните в таблицу 3, особенно в графы «Оттенок их начального романа», «Оттенок их брачных отношений» и «Как он обращается к Оленьке». Эта новая связь — внебрачная, ее возникновение остается за кадром (эдак мутновато, где-то в конце стр. 7 — начале стр. 8), Оленька со Смирниным так и не женятся. Стоит ей выказать ему свою любовь и заговорить ему в тон, Смирнин ее одергивает. Неблагодарный, он ни разу не называет ее «душечкой».