Купавна

Глубина ее тоски и сила предчувствия казались безмерными. Я готов был выполнить любую просьбу этой женщины, доверившейся мне в самом своем сокровенном. И припомнилось: точно в таком же безудержном порыве когда-то в войну обратилась ко мне за помощью чужая женщина. После многодневных кровопролитных боев наши войска вошли в Кенигсберг. Я не скоро понял, чего та чужая женщина хотела от меня. Она бросилась ко мне на шею прямо на улице: «Официр!.. Официр!..» Наконец я с трудом разобрал в ее лепете: во время боя обрушилось здание, в подвале засыпаны ее дети. Она звала откопать их. Тогда все мы, я и мои солдаты, хорошо знали, что на нашей земле делали фашисты. Может, она жена, сестра или дочь одного из тех разбойников. Но мы даже не подумали об этом, мы не уничтожаем тех, кто не держит в руках против нас оружия. Мы — не фашисты: не убивали раненых и детей, даже кормили их из своего солдатского котелка, голодных, беспомощных, сочувствуя им. Однажды мое подразделение осталось без ужина, отдав его жителям одного из занятых нами вражеских селений… И мы быстро разобрали завал, передав на руки немецкой женщине ее детей.

Вспомнив о том, я с чувством беспокойства подумал, что и у Агриппины Дмитриевны есть дети. Она же, вскинув на меня глаза, схватила за руки, будто поторопила сказать ей что-то очень важное и безотлагательное.

— Что я должен для вас сделать, Гриппа? — спросил я, наполненный той фронтовой решимостью.

— Ни-че-го, — точно впадая в забытье, протянула она. — Разве я просила вас о чем-то?.. — Агриппина Дмитриевна отпустила мои руки, собираясь что-то сказать, помедлила, оценивающе вглядываясь в мое лицо, и, подбирая слова, добавила: — Ну, хорошо… Наведите справку. Я дам его адрес. Выберите время, повидайтесь с Алексеем, напишите потом мне… Ах, нет, что я?! Помогли бы вы мне и детям моим уехать отсюда. У вас машина. Отвезите на первый случай хотя бы к отцу… в Иваново.

Ее просьба не озадачила меня: от моего города до Иванова немногим более сотни километров.

— Хорошо, — согласился я, наполняясь тихой радостью и счастливой тревогой.

Мы стояли вдали от людей, с которыми она по стечению обстоятельств почти перестала общаться, и теперь, когда они веселились, не обращая внимания на эту несчастную женщину (в их числе и Светлана Тарасовна!), ей не к кому было обратиться, кроме меня.

— Сколько времени вам потребуется на сборы? — спросил я.

— Можно ехать хоть сейчас! — воскликнула она.

— Это, к сожалению, невозможно, — возразил я. — Мне еще нужно…

Агриппина Дмитриевна, не выслушав меня, рассердилась:

— Эх вы! И вы туда же… Да, плохая, скверная я! Боитесь испачкаться… — Она повела головой в сторону полыхающего костра: — Перед ними, должно быть, стыдно!

Я притих в растерянности. Притихла и Агриппина Дмитриевна, повернувшись спиной ко мне и обняв ствол шелковицы, точно хотела излить ему душу, как единственно оставшемуся живому существу, способному еще понять ее. Но и на старом развесистом дереве не шелохнулся ни один листок.

— Вы не так поняли меня, — сделав усилие над собой, заговорил я. — Есть у меня еще дела… Потом, Гриппа, может случиться так: мы уедем, а тут и Алексей ваш…

Озаряемый светом костра, в нашу сторону шел Курганный капитан.

— Вона ты где! — с ходу, как мальчишка, набросился он на меня с упреком. — Схоронился здесь!

— А почему бы и не быть здесь? — невольно огрызнулся я.

— Стало быть, вдвоем подались с глаз долой.

Я промолчал. Но Агриппина Дмитриевна, к моему удивлению, не проявила безответности. Отпрянув от шелковицы, она обратилась к Градову:

— Николай Васильевич, будет вам! Если бы вы знали… Ой, как трудно мне!.. Трудно-то как!.. А вы?.. Не приехал за мной Алексей… И нет больше моих сил…

Она не плакала, не причитала, не жаловалась, но такая сердечная искренность, не без упрека ему, прозвучала в ее голосе, что нельзя было не откликнуться.

— Эх, молодость, молодость, — тяжело вздохнул Градов, но тут же сердито прокашлялся.

Подумалось: и с ним что-то неладное.

— Да-да, Гриппа, тебе надо отсюда уехать, — сказал он. — Надо уехать… навсегда. Чем раньше, тем лучше, Гриппа…

— Уеду… Навсегда, — покорно согласилась она. — Это решено.

— Так-с… — неопределенно протянул Градов, точно какая-то внутренняя борьба происходила в нем.

Его глубокое душевное волнение могло свидетельствовать о вдруг возникшем сочувственном отношении к Агриппине Дмитриевне, тем более и назвал он ее без отчества, и даже не без тепла в голосе. Но я понял и другое: что-то еще волновало Дружбу, потому что тут же, отведя меня в сторону, он сказал, чтобы она не слышала:

— Нужна мне твоя машина. Позарез нужна. Исчезнем… Не будем беспокоить людей.

О чем я мог подумать, увозя Курганного капитана в ночную степь? Уж не решил ли он таким путем помешать моему отъезду вместе с Агриппиной Дмитриевной? Однако как он узнал о ее просьбе? Как бы то ни было, но вел себя он странно.