Купавна

Действительно, Градов сообщил то, что вызвало во мне самый живой интерес.

— В народе у нас утвердилось поверье, — говорил он. — Когда смерть заносит косу над каким-либо человеком, то в доме останавливаются часы. Бывает, их никто не останавливает. Это происходит независимо от человека. Точно так в самом начале войны остановились старинные часы в моем доме — вон в том селе, что рядом с курганом. И случилось это сегодняшним числом, ровно в девятнадцать ноль-ноль. Замерли стрелки, хотя пружина и была заведена, в то мгновение, в которое не стало моих родных — отца и матери…

Он заглотал ком в горле, потер рукою грудь.

— Болели они или что другое? — спросил я.

— А нет, у самого дома взорвалась фашистская бомба.

— Потому, наверное, часы и остановились, — заметили.

— В этом случае могло быть так, — не сразу ответил Градов. — Конечно могло… Отца нашли придавленным обвалившейся балкой с потолка. А мать смертельно ранило осколком. Она еще была жива, даже подползла к отцу, хотела поднять ту балку, чтобы освободить его, но… У нее не хватило сил. Отец к тому ж при падении ударился виском о какой-то острый предмет. Словом, нашли их люди рядышком, еще дышали. Мать даже говорить могла, успела сказать подробности, да тут же и скончалась. Ну, а отцу никакой помощи не потребовалось, поздно было. Так-то, в девятнадцать ноль-ноль смерть занесла косу в моем доме, и часы остановились… А война продолжала косить людей в нашем селе. Да только ли в нашем?! Сколько солдат и гражданских полегло на дорогах отступлений в первые военные дни! Но ведь оставались сотни и тысячи обстрелянных людей. После войны они и насыпали курганы на местах братских могил. И этот, который перед нами…

Голос Градова дрогнул, лицо выражало нескрываемое страдание.

— Ну и…

Он даже не кинул взглядом в мою сторону. Видно было, что он и мыслью; и воображением залетел куда-то далеко от меня.

— Не так давно мне пришлось побывать в Хиросиме, — продолжал он неторопливо сипловатым от волнения баском. — Там я слышал бой городских часов. Незабываемое впечатление:, схоже с набатом. Да-да!.. Часы начинают бить ровно в восемь часов и пятнадцать минут. Точно, потому что в какое-то мгновение последней минуты над городом взорвалась атомная бомба… Я не мог смотреть без слез, как шли к памятнику люди. Они несли хризантемы, зажигали поминальные свечи. Каждая свеча, каждый цветок — знак чьей-либо утраты. Так ежегодно шестого августа люди отмечают День скорби. В этот день со всех улиц города текут людские ручьи. Они как бы сливаются в скорбную реку, которая устремляется к памятнику под многоголосый хор заводских сирен и автомобильных гудков. Видал бы ты, дружба, — жуть берет, когда с первым ударом курантов в небо взлетают стаи разом выпущенных голубей! Не иначе на своих крыльях птицы подымают в небо звуки хиросимского набата, чтоб весь мир слышал: свыше ста сорока тысяч убито и ранено в одно мгновение…

Николай Васильевич внешне не очень волновался, рассказывая о своей поездке в Хиросиму. Но порой посматривал на меня пристально, точно учитель, который привык наблюдать, какое впечатление производят на слушающих его слова. Он говорил, и я подумал: «Не только те, кто выпускает в небо голубей, а все честные люди требуют бить в набат, чтобы адские вспышки не повторились».

Я подумал так и почему-то кинул взгляд в небо, увидел в нем раскачивающихся, словно маленькие самолетики, степных птиц; ясное украинское небо, а какое оно бывало в войну?! И повсюду, где она проходила… Мне стало не по себе. А каково ему, Николаю Васильевичу? Я перевел глаза на него: он тяжело смотрел на купающуюся в лучах яркого солнца вершину кургана.

— Ну и, — прокашлялся я, встревоженный его долгим молчанием, — чем этот курган приметен?

— Что? — встрепенулся он, но тут же голос его окреп: — Там — о н и… которые пали… Бессмертие там…

Он опустил голову, потом вскинул ее и с судорожной растерянностью стал озираться по сторонам, словно собирался позвать кого-то на помощь. Что-то кольнуло мое сердце, и на память пришел Ястребок, макающий кусок хлеба в кружку с холодной водой, хлеба, взращенного в этой вот украинской степи.

— Что это с тобой? — с неожиданным участием вдруг спросил Николай Васильевич.

— Ничего…

Пряча от него глаза, я смотрел на залитую солнечным светом степь и видел в ней… Да, все это было: землянки, партизаны, война…

Степь, обступившая нас с Градовым, казалось, притихла, будто прислушивалась к нам. В ее безмолвии с особой тоской чудилось небытие павших. Прошлое нередко воспринимается как умершее. Но оно дремлет в человеке и заявляет о себе при первом удобном случае.

Я круто вырулил с полевой дороги на мостовую, дал машине полный газ.

— Значит, подбросишь? — крепко стиснул Градов своей пятерней мое плечо.

— Угу, — отозвался я, — согласно солдатскому братству. — На душе у меня улеглось, и я пошутил: — Или не заплатишь? Так и быть, дорого не возьму.

И Градов оживился:

— Не сомневайся! Нашей украинской горилочки о трех перцах выделим на гостинец. Без ущерба народному хозяйству. Или нашу не употребляешь?