Купавна

— И пусть под этим курганом нет золотых или там каких других слитков, — рассуждал Градов. — И его не потребуется спустя века раскапывать в целях науки. Он будет стоять долго, потому что в нем — особый смысл: призыв помнить о жертвах войны не только в нашем селе, а во всем мире. И у нас не просто требуют «Миру — мир!», а с пониманием того, какой ценой людям всего земного шара досталась победа. А она, эта цена, ой-ой какая! И каждый в нашем селе знает: более пятидесяти миллионов жизней унесла война со стороны всех народов да еще восемьдесят миллионов осталось изувеченными. Стало быть, сто тридцать миллионов пролило кровь, в том числе двадцать миллионов погибло наших советских граждан. И это в течение одной тысячи и четыреста восемнадцати дней. Результат леденит сердце! В среднем на каждые две с половиной секунды приходится преждевременно лишенный жизни человек на земле. А в течение примерно шести и одной десятой секунды погибал один наш советский человек. Такой подсчет однажды произвели ученики в этой школе, в которой до войны и я учился. И пошли ребята по домам о том самом толковать, всех за сердце взяли. С того и стал расти этот курган, чтоб, значит, был он на белом свете в назидание тем, кто спокойненько хлебец жует. Потому нынче в селе и не встретишь спокойненьких…

Впрямь, такой подсчет взял и меня за сердце.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мы прилегли на траву, под тенью развесистой старой шелковицы, росшей у здания школы, недалеко от кургана.

— Доживем до вечера… Посмотришь большу-ущий костер, — сказал Градов. — Соберутся молодые и старые. Будет вечер памяти и — торжества жизни. У нас так принято. Знаешь ведь, провожают воина до могилы с траурной музыкой, а потом — походный марш… Придут и старшеклассники из нашей школы — этой вот. И я… до сих пор считаю себя учеником ее. Моя школа никогда не станет для меня, по выражению некоторых, бывшей. Для меня она существует как самая настоящая. Видать, потому, что я всегда ношу в себе частицу души своих учителей. Ведь они передали мне самое лучшее, что было в них. И я благодарю их за то, что они передали мне свою жажду жизни, жажду любить, чувствовать, думать и никогда не сидеть сложа руки. Верю: то, что они воспитали в нас, передается и нынче юным — тем, кто сегодня придет к костру… Ученики недаром создали при школе музей Боевой славы. Понимать надо — инициативу проявили… Дело, конечно, неновое. Однако как его поставить. Так вот и я… — Он выдержал многозначительную паузу, вопросительно поглядывая на меня. — Негоже нам, фронтовикам, уходить в сторонку от такого дела! Я приготовил ребятишкам кое-какие фотографии. На первый взгляд они вроде ничего бы и не значащие. Но какая жизнь за ними!.. Правда, время вдосталь поработало — пожелтило их. Хотя… Не пощадило оно и меня! Тем не менее… — Градов вдруг весело подмигнул мне: — А что бы ты думал? — Николай Васильевич Градов — ветеран войны! — внезапно как бы превратился в маленького шалуна: растянул рот в улыбке и зашевелил ушами.

— Вот здорово! — воскликнул я в изумлении.

— Представь, и на голове могу стоять! — рассмеялся он.

— А ну-ка…

Но тут он сдал.

— Всякому овощу — свое время, — произнес он в раздумье, расстегивая командирскую полевую сумку. — Эх, юность, юность…

Он достал из сумки фотокарточку с чуть подпаленным краем, точно ее вовремя успели выхватить из огня. Несмотря на сетку мелких трещинок, которыми она давно, видать, покрылась, на меня весело глянул красноармеец.

— А нет никакого сходства…

— С кем? — удивился Градов.

— С кем же, как не с тобой.

— Чудак!.. Это же не я, — угрюмо сказал он и решительно возразил: — Но сходство есть. Есть оно, это самое сходство, в том хотя бы, что ему, как и мне, в свое время пришлось пойти на военную службу — сразу после окончания вот этой самой школы, которая перед нами… Это Степа Бездольный… Степка… Степан Кузьмич!.. Выпросил я для музея это фото у Степиной мамы…

Градов устремил взгляд вдаль — куда-то за здание школы, где раскинулось село. Солнце припекало, и там зыбилось марево.

— Знаешь что, дружба, — тяжело вздохнул Николай Васильевич, — можно один вопрос?.. Вот и ты — человек уже в годах. Скажи, пожалуйста, что в твоей жизни больше всего для тебя памятно?

Я не смог сразу ответить, а он продолжал:

— То-то же… Конечно же война — это неоспоримо. Ее, проклятой, след неизгладим — особенно у нашего с тобой поколения. Но ведь прежде было еще что-то… Взгляни вот на эту тетрадку. Для меня она…

Он взял из моих рук фотографию, спрятал ее обратно в сумку и подал довольно объемистую тетрадь в черной клеенчатой обложке. Раскрыв ее, я сразу же обратил внимание на убористый почерк. Так писали, как я знаю, кадровые командиры, особенно разведчики-артиллеристы. И почерк такой особо ценился штабистами, ведь пишущих машинок на передовой не было.

Он будто перехватил мои мысли.

— Нет, это не боевые донесения. И не дневник, а… Словом, воспоминания.

Николай Васильевич тихо, с легким смущением улыбнулся.