Купавна

— Прошу, ангелочек, давай выпьем за честных людей, за настоящую совесть человеческую!

После его слов улеглась моя взволнованность и я почувствовал, как появилась у меня возможность возвысить мысли до такой степени, чтобы проложить отсутствующие мостики между разрозненными фактами, которыми я располагал.

— Ты не сказал мне самого главного — фамилию, имя и отчество той девочки, — сказал я.

Он вскочил, громко двинув стулом.

— Разве?

— Точно, не сказал.

— Ах ты боже мой!.. В деле почти каждой девчонки значилось по нескольку имен, отчеств и фамилий. У них всякий раз новое, что в голову взбредет.

— Все же?

— Запомнились имя и фамилия: Зина Шевардина.

Так рухнул тот мостик, который я было хотел перекинуть от Владимира Иннокентьевича к Тарасовне Ястребка.

— Тогда постарайся вспомнить и другие, — все же попросил я и, чтобы поддержать его поднявшееся настроение, провозгласил тост: — А пока поднимем бокалы за жен наших!

Мы разом подняли рюмки, однако не успели пригубить.

— Вот вы какие! — появилась на пороге Мария Осиповна и — руки в боки. — Караси-путешественники, приглашаете, а сами…

Салыгин прямо-таки пошел стелиться перед нею:

— Милости просим! Водочки ни-ни, не примет душа. А коньячок вот божественный, для расширения сердечных сосудов.

В его тоне прозвучала искренняя доброта. И то, что он прихватил с собой громоздкий чемоданище, наполненный разными московскими деликатесами, готовый поделиться ими с первым встречным, и как гостеприимно встретил сейчас Марию Осиповну, и как искренне переживал, рассказывая о девочке из колонии, — все говорило, что доброта его беспредельна. А беспредельное невозможно предугадать, отсюда и неожиданность поведения.

— Поди, удивил! Знаю, коньяк не водка, — несколько грубовато сказала Мария Осиповна. — Да меня не совратишь!

Салыгин не обиделся. Наоборот, с еще большей проникновенностью провозгласил:

— За вас, Мария Осиповна! И за женщин, заветных жен наших!

— А она у тебя есть? — слукавила Мария Осиповна.

— Как же!

— И сколько же лет твоей жене?

— У любимых жен нет возраста. Правда, она немного старше меня, но ей всегда сорок, порода особая. Отец ее прожил все сто десять лет. Похоронив жену, другой раз женился в свои восемьдесят лет. Нынче, о чем любит говорить моя Ефросиньюшка, где-то бродит ее дядюшка, много моложе ее.

Мария Осиповна взяла налитую ей рюмку.

— В таком разе выпью, лишь бы ты был не с чужой женой, — сказала она. — Не терплю контрабанды!

— Ни-ни, дорогая Мария Осиповна, по части искушения никак не допустим. Устоим, хоть сама Ева восстань тут! — заверительно, стукнув себя рукой по колену, сказал Салыгин. Затем, приглаживая бородку, прибавил: — Только с вами посчитаем не за грех по махонькой пропустить. По нашей, по фронтовой.

— Оно так! — живо согласилась она, но тут же в глазах ее отразилась печаль. — Да надо сказать, что ни мне, ни моему мужу, не привелось пить по этой самой, по фронтовой… Эх, что там, пригублю с вами!

Выпив, Мария Осиповна вновь обратилась к Салыгину:

— Всякие к нам сюда едут. Пришлось повидать и таких, которые едут словно по делу, а с собой, гляди в оба, и куколку прихватят. Отчитала уже по этому кое-кого. Одной дамочке так и сказала: «Ворвалась ты в жизнь мужика-туриста бенгальским огнем. Завлекла, а зачем? Твой огонь в истоках своих мертвый. Оставь человека, не то жене его сообщу и на работу твою напишу». Послушалась куколка, уехала тотчас. С понятием оказалась…

— Браво, Мария Осиповна! — засмеялся Салыгин, — Только позавидуешь вашему мужу.

— Спасибо, добрый молодец!

Она поставила на стол недопитую рюмку, рука слегка дрогнула, а глаза опечалились.