Купавна

— Давно я овдовела… — Помолчав, поведала такую историю: — Потеряла мужа — один страх вспомнить, душа леденеет… До войны еще пареньком призвали его на солдатскую службу. В Сибирь отправили. Демобилизовался, там и на работу по хорошей специальности устроился. Скоро возвратился в Суздаль, чтоб жениться, значит, на мне да и забрать в Сибирь. Поначалу, стало быть, я воспротивилась. Странной казалась людям. Затворницей, недотрогой, плаксой меня обзывали. Бывалочи, трещат от мороза бревенчатые стены, завывает за окнами ветрище, а я сижу себе, и так хорошо да приятно мне плачется… Летом то же… забьюсь на сеновал и ревмя реву. Все боялась парней, а Герасима в особенности. Казалось, смертно обидел он меня, в любви ко мне объяснившись. Да и то: на свободу мою посягнул, за три ветра от родного гнезда захотел увезти. Но вскорости снизошло на меня просветление: «А чего это я плачу? Все равно меня никто не видит! Пойду-ка я лучше погуляю». Вышла на улицу к девчатам, на скамеечке посидеть. Только успела подойти к ним, а они, что птички, вразлет от меня, будто от ведьмы. Оглянулась — посреди улицы громадная собака мчится. Рыжая на вечерней заре, с опущенной головой и зубы оскалила, прямо на меня несется. Все было в ней: и собачье безумие, и бешеная злоба. Бежать бы мне, а у меня и ноги пристыли, будто чугунные стали. Все, конец моим слезам пришел!.. Лишилась бы я тогда жизни, но, откуда ни возьмись, Герасим. Прямо как по щучьему велению явился. В солдатских сапогах, вещмешок за плечами. Неважен он из себя, однако бог дал силенку и удаль. Схватил бешеную собаку за загривок, поднял и ка-ак ша-андарахнет о столб. Из животины и бешеный дух вон. Успокоил меня: «Не бойся, Машенька, голубка моя. Когда я рядом, никого не бойся». И пошла я за ним. Так и уехали в сибирский край. Что ж, и там можно жить… Забеременела, а тут война. В один из первых дней ее наш поселок сгорел. Жили там всякие баптисты, хлысты. Может, кто из них и запалил в богомольном угаре. С полсотни дворов сгорело. И мой Герасим был на пожаре… Только добра и осталось, в чем на улицу выскочили. Сам он при тушении огня сильно обгорел. Вскорости и помер. А я мертвым ребеночком разрешилась. Все к одному… Всю войну там пробыла. Кто ни сватался — не пошла. Все горевала по Герасиму, иссушила себя всю. Боялась с другим быть. Однажды в ночь будто услышала мужнин голос: «Человек, подобно птице, стремится туда, где родился. Езжай обратно в Суздаль. Тут от меня, мертвого, не радость, а одна беда тебе, Машенька». Может, подумала тай, а показалось, будто Герасим подсказал. Не поверите, каждый год в тот поселок езжу мужнину могилку проведать, цветочками украсить. За год деньжат скоплю — дорога-то дальняя — и еду к нему.

Она вдруг смутилась и даже рассердилась. Вероятно, на саму себя, на свою излишнюю доверительность и простоту; и ругала, видно, себя за нахлынувшую внезапно на нее откровенность: перед кем разоткровенничалась — перед чужими мужиками!

— Ну, ладно. Разболталась тут у вас. Как есть старею. Прощевайте, гости. Извините за беспокойство.

И никуда не пошла, а пригорюнилась-призадумалась и, само собой вышло, еще рюмку опрокинула и опять разоткровенничалась:

— А вот в прошлом году не проведала Герасима. Обедняла, право слово. Племянница замуж вышла, пособить пришлось. А тут тетю, мамину сестру, значит, паралич разбил после смерти мужа. К себе в дом приняла. Пригляд нужен. — Мария Осиповна внезапно встрепенулась: — Да что это нынче нашло на меня, нюни распустила?! — Она решительно поднялась и уже с порога погрозила пальцем: — Напоили бабу, проказники! Пойду узнаю, не ждет ли кто в дежурке. С вашего разрешения вернусь — дело есть, караси-путешественники.

Вскоре, не успели мы прийти в себя и собраться о мыслями после этой удивительной женщины, она вернулась.

— Дело у меня необычное, вроде как с тем карасем… С неделю тому купила я щуку на базаре фунтов на шесть. Сказал рыбачок: в Нерли, тут, недалеко от города, поймал. Собственно, заплатила за нее десятку какую-то, а в брюхе такое, что и цены не придумать…

— Оловянный солдатик! — рассмеялся Салыгин. — Али свадебное колечко царя нерлинского?

— А ты прикуси язык! — не без обиды одернула его Мария Осиповна. — Язви те…

Владимир Иннокентьевич и тут проявил свой всепрощающий, добрый характер, прильнув губами к ее руке в кротком поцелуе.

— Что же там, в том щучьем брюшке, Мария Осиповна? — тихо спросил он и затаился, вновь припадая к ее руке.

— Господи боже мой! — воскликнула Мария Осиповна, отдергивая руку. — Она ж у меня, гляди, шершавая…

Она рассмеялась, закинув голову, по-детски морща чуть широковатый нос. Так смеются только непосредственные, с молодой душой люди, несмотря на свой возраст. И это подчеркивалось пробившейся сединой в ее волосах, блеском глаз и задорной живостью речи, покоряющей прямотой и доброжелательностью.