Купчая

Нет, не показалось. Вот, написано – Силин. Латиницей, да ещё с претензией на готику: Silin. Но ведь понятно.

Силинь?

Ещё знакомая фамилия: Вайман. Ещё и ещё.

Силинь, конечно, не один на всю Латвию. Да и сейчас, когда в такой моде легион, что могло бы получиться из размахиванья этим листком? Люди, которые были за новый порядок, были за порядок, это главное. Поэтому правительство их уважает. Разве что приобретённое тогда имущество может быть признано недобросовестно приобретённым – так, кажется, это называется в европейских судах. Имущество. Это уже что-то из повседневной деятельности комиссии по реституции. В комиссии по реституции – недобросовестные приобретатели! – сверкнуло в мозгу Озолса майской грозой.

Тот самый козырь, за которым он нырял в «преисподнюю».

Ищите и обретёте. Вот оно, обретённое.

8. Вода и свобода

Пограничный пост неподалёку от Карсавы, у деревеньки Гребнева, перед российской уже, псковской Убылинкой, выглядел как все погранпосты нынешнего времени. Будка из серого кирпича, отделанная пояском слегка выступающих красных кирпичей над окнами. Через сотню метров – почти точно такая же будка, но уже без отделки, поугрюмее, погрубее. И между двумя будками – отрезок шоссе, заплетающийся вилеоборотом, сам себя пересекающий, обнесённый толстенными бетонными балками. Те лежали вдоль шоссе таким образом, что могла проехать только одна машина и только в одну сторону. Выстриженные газоны между этим, ни деревца, ни куста, пустошь. И разбегаются по пустоши в оба направления поперёк шоссе, от будок, полосатые оранжево-зелёные столбики. А также шлагбаум, знак остановки, плакат: «Стой! Проверка документов!», дорожный знак с расстояниями до ближайших городов на двух языках, латышском и английском.

Три фургона остановились, не доезжая будки. Голубой с жёлтым колосом. Потемнее оттенком, посинее, с белой полосой и надписью по-латышски: «Мебель». И третий, светло-серый, с надписью тоже по-латышски: «Доставка предметов населению». Полицейской раскраски легковушка подъехала вплотную к будке.

Самвел Мкртумян не видел, где остановился фургон. Он сидел в углу, у кабины, боком к ходу движения, и на коленях у него была голова Долидзе – эту фамилию он услышал от полицейских. В этом углу была неплотность, щель, из неё изрядно дуло, и люди в фургоне дали, не сговариваясь, место человеку без сознания там, где был свежий воздух. Самвел старался, чтобы голова Долидзе не билась об пол и стенки, а лицо обдувалось.

Два парня из тех трёх, которых там, в полиции, впихнули в дверь одновременно, образовывали над Самвелом и Долидзе живой щит. Не давали смыкаться телам сотоварищей в один удушливый комок несчастья. При скудном свете, иногда мелькавшем в щели фургона, он видел, что парни – почти совсем ещё подростки, оба с соломенными всклокоченными волосами, у того, что постарше, сильно разбиты губы, измазана кровью футболка.

От свежего ветерка Долидзе пришёл-таки в себя. Что он говорил – Самвел почти не понимал. Еле слышно просил пить. Ругался по-русски и, очевидно, по-грузински. Словно в бреду требовал не трогать кого-то. Наконец фургон остановился, и Самвел застучал в стенку.

– Здесь больной! Воды! Воды! Помогите!

Вместе с ним стучали и кричали два добровольных помощника.

– Дядя… Саша, – наконец спросил старший из них, не очень внятно, заметно пришепётывая разбитыми губами, – что он говорил? Может быть, надо это кричать?

– Ведь вы говорите по-армянски… – грустно и вместе с тем восхищённо добавил младший.

Самвел невольно улыбнулся:

– Понял только, что пить просит, – по-грузински я почти не знаю. Слышал, как его назвали Долидзе, это грузинская фамилия.

– А я Руслан Сабитов, – сказал старший, опять приостановив стук и выкрики.

– Гарик, – шёпотом добавил младший.

– Алика отпустили, – сказал Руслан, – ваш брат сказал – и его отпустили.

– У меня нет брата, – Самвел снова почувствовал, что склеенные жаждой его губы расползаются в невольной улыбке.

– А дядя… Мосин? Вас даже перепутали!

– А в этом фургоне шофёр знакомый. Роман Гарифович.

Так отчаянно-беззащитно, будто из самого сердца, вырываются у Гарика эти слова, и вместе с тем так дерзко – будто ростки травы-муравы в родном, хоть и неласковом Болотнинске из мёрзлой ещё земли, что до Самвела понемногу доходит: им кажется, что Володя, странный русский человек, который вчера… Да, это было всего-навсего вчера, не год назад, не тысячу лет назад, а вчера… Зачем-то ворвался в дом, который уже не его, ворвался в жизнь Самвела человек, похожий на его отражение в зеркале, и юношам кажется, что это – его брат. Володя спас их брата. Володя и ему самому спас жизнь, и Володя его брат. Он, Самвел, теперь должен спасти их. Потому что он брат Володи. И значит, должен это суметь.