Купец и русалка

Чем выше вскарабкивался отрок по скользкой лестнице, тем мучительнее становилось желание съесть припасенный хлеб. Ему стали видеться то ли зверьки, а то ли какие-то тролли из сказки, которые, красные, сытые, злые, вцепляются в голые ноги под валенками и громко скворчат, как скворчало то сало, которое мама, нарезав кусками, растапливала еще прошлой зимою, чтобы выпекать на нём пышки. Цепляясь одною рукой за перила, другой он пытался их всех отодрать, но сытая нелюдь скворчала всё громче, и запах, который она издавала, его обессиливал. Тогда он решил, что скорее умрёт, но хлеб не отдаст. Хлеб для мамы. Он даже забыл на секунду про холод, настолько горячей была его злость. Боясь, что она может тоже пройти, он начал их бить сморщенным кулаком и, свесившись через перила, смотрел, как эти уроды летят в пустоту. А сердце его билось так энергично, как билось тогда, когда все были живы. Последний пролет он легко одолел, наверное, злоба прибавила сил, открыл дверь, обитую черной клеенкой, вошёл в коридор. На том месте, где раньше висело овальное зеркало, белело пятно на обоях. Зеркало дед еще осенью сменял на буханку и две луковицы. И мама сварила похлебку, которую ели почти всю неделю. Теперь она лежала на диване, укрытая всем, чем возможно, но мёрзла: так жалобно скорчилась, спрятала голову, колени прижала почти к подбородку. Она не спала. Может быть, она его даже уже не ждала. Его долго не было. Он подошел близко, дотронулся пальцем до тёплой, прозрачной, поросшей пушком материнской руки.

– Я хлеба принес. На, покушай, – сказал он сломавшимся сразу баском.

Но вдруг оказалось, что это не мама, а девочка, смуглая, очень знакомая – настолько, что сердце заныло.

– Ах, папа! – Она заблестела зрачками. – Ты думал, что я умерла? Думал, правда?

По этому сине-черному лихорадочному блеску глаз он сразу узнал её. И имя раскрылось со звоном, как форточка: Тата. Татьяна.

– А мама? – спросил он неловко. – Где мама?

Она смотрела на него с отчаянием и всё порывалась сказать, объяснить, давилась какими-то странными звуками, как давятся глухонемые, и он вдруг всё понял: тех слов, которые были бы внятны ему, просто нет. Она знает то, что не может сказать. Поэтому мучается и просит ей верить без слов и без объяснений. В конце концов Тата заплакала. И звук её плача, который он помнил острее всего остального на свете, был словно рожок пастуха: он проснулся.

Доктор Терехов находился у себя в кабинете. Лежал на диване под клетчатым пледом. Рядом, раскрасневшаяся и тревожно-счастливая, спала гувернантка и тихо сопела во сне. Он посмотрел на неё внимательно, но с каким-то усилием: теперь между ним и людьми была неподвижно-глухая стена. Случившийся с ним странный сон открыл то, что людям, живущим, вернее, живым, недоступно. Доктор Терехов чувствовал, что мысль его ясна и даже прозрачна по-своему, но проговорить её словами невозможно. С трудом доползая до самого главного, слова обрывались так, как обрывается тропинка у края оврага. И тут же его охватил глубокий счастливый покой.

– Да разве же это её унесли? – И доктор вздохнул, но свободно, легко. – Она ведь со мной. Да и я тоже с ней.

И чуть было не засмеялся от радости.

– Ну, Господи, благодарю! – сказал он, хотя был вполне атеистом, как многие думали. – Я не ожидал, что поможешь мне, Господи.

Елена Антоновна открыла испуганные глаза. Грудь её тяжело задышала под серой шелковой блузкой. Григорий Сергеич наклонился к ней и крепко поцеловал в губы. Она с сумасшедшим восторгом ответила. По её взгляду доктор Терехов увидел, что гувернантка не понимает его поведения, но ей не до этого: та самая любовь, любовь к нему, которую она не могла и не хотела скрывать, вдруг прорвалась так, как прорывается родник, придавленный камнем, если этот камень сдвинуть в сторону: вода зазвенела, рванулась, запела, в ней вспыхнуло яркое солнце. Он снял с неё блузку. Соитие их было радостным, сильным. Он так и шепнул ей:

– Ты, радость моя…

Потом сразу встал и забыл про неё. Пока он бродил по квартире и думал, как быть теперь с тем, что открылось ему, как жить после этого вместе с людьми, Елена Антоновна продолжала лежать под пледом на его диване, и по её горящему бессмысленному лицу было видно, что она боится поверить своему счастью.

На другой день были похороны. Увидев Тату, совсем не похожую на себя, но тихую, кроткую, гладко причесанную, со сложенными на груди тоненькими пальчиками – на среднем блестело колечко с сапфиром, – Григорий Сергеич с ужасом заподозрил, что она просто спит и его обманули. Засыпят землёй, а она оживёт. Ведь и медицине известны примеры, когда хоронили живых. Во время отпевания он стоял рядом с гробом, положив свою широкую горячую ладонь на её закостеневшие пальчики, потом попробовал приподнять верхнее веко, чтобы увидеть зрачок. Подозрение не отпускало его ни на секунду. Кто-то взял доктора под руку и постарался отвести в сторону.

– Помилуйте, милый… Григорий Сергеич… воды ему дайте, воды… Вон стакан… – шептались вокруг.