Купить зимнее время в Цфате (сборник)

Сразу же после того, как я встретил его на выходе из банка, через много лет, что мы не виделись после окончания университета, где мы общались и вели бесконечные разговоры каждый день, он пошел домой, ведя щенка на поводке, посадил его в постель Тани, которая ждала его, и они сделали это. Я говорю: «Они сделали это», словно это было для них необычным или даже новым делом. Но я знаю, что это не так. Я знаю, что и тогда они это делали. Я знаю, что так это у них было всегда. То есть с тех пор, как они живут вместе. Много лет. Я даже не знаю, с каких пор. Когда я встретил его, стоящего на широком тротуаре улицы Ибн-Гвиироль со щенком, жить ему оставалось недолго. Да и Таня, имя которой я не забыл через столько лет, не была уже столь молодой, несмотря на большую разницу в возрасте между ними. Я помню его посверкивающую лысину в солнце жаркого дня, с горячностью беседующего с профессором Эфрати, еще одним профессором философии, на которого я не обратил тогда внимания, тут же, на тротуаре перед фасадом банка, между идущими во все стороны пешеходами. Сверкание лысины, которое не слабело ни летом, ни зимой, окаймляли растрепанные какие-то печальные вихры серого цвета волос, выпрастывающие сами себя от пота, который прилеплял их к черепу, и все это вместе уже выступало в моих глазах как символ этого человека. Может быть, сверкало-то особое масло, которое он использовал, чтобы распрямить волосы и прилепить их к голове, чтобы они не взбунтовались на ветру, а лежали смирно в одном направлении, которое тогда казалось странным – против ветра. Приглаживание и выпрямление волос в одну сторону, острый и значительный по величине нос, придавали его черепу этакий угол взлета. Взлета лица вверх, не прямо, а по диагонали вверх. Взлета, который как бы лишь стремится к взлету, но ему еще необходима пробежка, разгон до взлета. Тогда я так не думал, просто стоял напротив него и с удовольствием рассматривал его посверкивающую лысину и округлые жесты его рук в воздухе, словно пытающихся поднять то, о чем он говорил, но каждый раз оттягиваемых поводком, которым он, как обычно, был привязан к какому-либо щенку, то Буки, то Муки, волосатому существу серого цвета, так похожему на вихры хозяина. Я вспомнил, что никогда не видел его без какого-либо пса или песика, без которых они никогда не обходились. Только умирал один после многих лет, как говорится, верной службы, в старости, сопровождаемой ветеринарами, лечением, инфузиями, сидением в обнимку, поглаживанием облезающей шкуры, агонией и воем, и вот уже другой ведет его, Иосефа, на поводке по улицам туда, куда ему взбредет. Так, в общем-то, редко вспоминая Иосефа, я мгновенно увязывал его с псом, и видел его влекомым за тонким красным натянутым поводком. Мужчиной он был довольно крупным, поэтому выглядело это немного смешно. Но во всех местах, где я встречал их, даже в университете, что-то в его лице указывало на то, что он не совсем находится с нами. Насколько он погружен в свои дела, какой-то уголок его души тянет его домой. Его и щенка. Сначала был коричневый, потом белесоватый, потом, если память мне не изменяет, желтоватый. Увидев этого, облеченного в шерстяную фуфаечку, облегающую его спинку, несмотря на неимоверную жару, я вспомнил, что так было всегда. Словно псы передавали свои функции по наследству, и каждый из них, чувствуя приближение к потустороннему миру, заботился о достойном преемнике, чтобы супруги никогда не оставались с пустой, сплетенной из соломы конуркой, всегда служившей жильем собачке с тех пор, как они переехали жить на улицу профессора Шора, в солидный район северного Тель-Авива, откуда легко было добираться до университета. Всегда в конурке сидел наследник, щенок обычно смешанной породы, который заботился о том, чтобы хозяева не оставались с пустой конуркой даже на миг. Всегда там виден был такой щенок, в этой плетеной конурке, которая стояла у входа, соединяющего две их комнаты. Точно посредине входа. И если конура сдвигалась с места, всегда кто-либо из них возвращал ее, сдвигая ногой стопку тяжелых книг, на которых конура покоилась. И всегда в конуре сидел песик, не шастал по комнатам, не ковырялся в книгах, валяющихся в каждом углу, сидел спокойный в конуре, спокойный, но полный напряженной собачьей злобы, готовый броситься и сослужить свою службу без стеснения, знающий свое предназначение.