Быть может, причина в этом, быть может, в ином, но домашняя ведьма тяжко травмирована. Маршруты ее движений, которые никогда видны не были, но ощущались ясно и четко, уже не существуют. Особо близкие отношения с ней испортились. Исчез порядок взаимоотношений, и страх как-то изменился. А ведьма без страха это вообще дело, лишенное смысла. Она почти не возникает. Тут он может, в конце концов, отдохнуть. Спать лицом к стене. И нет нужды ставить стулья сиденьями к стене. И суета его, которая вначале, казалось, усилилась, ослабевает с каждым днем. Он спит спокойно, ночные туфли разбросаны по комнате, подошвами кверху. Это и в самом деле старение. Совсем он состарился. Абсолютно. Угасает.
Я, Цидкияу
Северный вокзал. Тель-Авив. Понедельник, двадцатое июня тысяча девятьсот восемьдесят четвертого. Пять часов после полудня по летнему времени. Вход на перрон. Сейчас поезд прибудет на станцию. Я, Цидкияу, единственный наследник, осуществляю монархию, стараюсь соответствовать должности. В полном смысле этого слова. Все так, как записано в книге. Северный железнодорожный вокзал Тель-Авива, понедельник, двадцатого июня тысяча девятьсот восемьдесят четвертого, я пришел встретить родителей. В буфете, у входа, за прилавком высится толстенная буфетчица. В этот час, на склоне душного влажного дня, лицо ее, покрытое слоем белесоватого крема, блестит от пота. Она наклоняется вперед, опираясь на два огромных своих локтя, словно бы обращается к редко проходящим мимо нее по перрону. Она и вправду поражает, не видит ни меня, ни других, ничего не просит и ничего не предлагает. Лицо ее приподнято вверх, но она не молится. Так или иначе, никто не внимает ее молитвам. Несмотря на охранника у входа в зал ожидания, бродячий пес с найденным где-то куском колбасы в зубах, прокрадывается внутрь, прячется под одним из стульев у буфетного прилавка, чтобы полакомиться трофеем. Ни один посетитель в этот час не сидит за буфетным прилавком. Хозяин буфета дремлет в углу. Жарко. Огромный чуб тенью лежит на его плече.