Купленная невѣста

Маша вошла, глянула кругомъ и опустила глаза подъ пристальными, любопытными взглядами гостей Павла Борисовича. Въ облакахъ табачнаго дыма передъ нею на секунду мелькнули красныя физіономіи, молодыя и не молодыя, красивыя и не красивыя, усы, бакенбарды, венгерки, эполеты, дымящіяся трубки. Дѣвушка задрожала всѣмъ тѣломъ и остановилась въ притворѣ дверсй. Родственница Латухина, Маша, не была красавицей, съ Надеждой ее и сравнить было нельзя: въ ней недоставало граціи, которою обладала Надежда, изящества, воздушности, да и черты лица ея были не такъ правильны, глаза не сверкали тѣмъ огнемъ скрытой страсти и большой внутренней силы; она была просто миловидная хорошенькая дѣвушка мѣщаночка, вскормленная домашними булочками, вспоенная молокомъ въ зажиточномъ тихомъ домѣ, какъ въ теплицѣ. Она нѣсколько подходила къ нарисованному крашенымъ бариномъ портрету, но уродливой полноты въ ней не было, хотя она обѣщала сильно располнѣть въ свое время. „Политика“ Шушерина, слезы горячо любимой Нади и просьбы Латухина, въ домѣ котораго сирота Маша нашла второй родительскій домъ, заставили ее идти къ барину, и она не раскаивалась, она была совершенно убѣждена словами Шушерина, что „смотръ“ кончится ничѣмъ, но она испугалась теперь и дрожала всѣмъ тѣломъ. Она никогда не думала, что предстанетъ передъ цѣлымъ обществомъ господъ, ожидая встрѣтить одного только Скосырева, „господина важнаго и строгаго, но предобрѣйшей и благороднѣйшей души“, какъ выражался Шушеринъ.

Господа разглядывали ее.

— Близко къ тому, что я говорилъ, но ничего, — замѣтилъ крашеный баринъ. — Холодна, конечно, какъ рыба, треска, братецъ ты мой, семга двинская, но если ее этакъ вспрыснуть хорошенько, такъ ничего.

„Береза тѣшитъ глазъ, съ зефирами играя,

Прохладу, тѣнь даетъ, приноситъ нѣгу рая,

Но гибками вѣтвями сей березы

Возможно, другъ Кронидъ, и огнь возжечь, и вызвать слезы!“

Хе, хе, хе... Преполезное древо..,

— Она мила, оченя мила! — сказалъ кто то другой.

— Мила, а барину поклониться не умѣетъ, — сказалъ Скосыревъ. — Или не знаешь меня?

— Не знаетъ, батюшка сударь, не знаетъ, — поспѣшно отвѣтилъ Шушеринъ.

— Молчать! Не тебя спрашиваютъ! Какъ тебя зовутъ, милая?

— Надеждой, — едва слышно отвѣтила Маша.

— Чтожь, очень ты влюблена въ своего купца этого?

Маша молчала.

— Да говори же, глупая! — тихонько толкнулъ ее Шушеринъ. — Очень, скажи, желаю, сударь, замужъ за него идти и прошу милости вашей... Въ ноги, дурочка, господину, въ ножки поклонись!

— Молчи, Шушеринъ! Вотъ ходатай то, господа, сватъ. Хорошо ты, должно быть сцапнулъ съ купца этого, а?

— Помилуйте, сударь, смѣю ли я? Нѣшто я не сытъ, не доволенъ вашими милостями?

— Такъ ничего не получишь?

— Ни, ни, ни синь пороха!

— Ну, тѣмъ лучше, потому что я дѣвку эту не продамъ.

Шушеринъ широко раскрылъ глаза и онѣмѣлъ. Маша дрогнула всѣмъ тѣломъ.

— Я тебя на волю не выпущу, Надежда, — продолжалъ Скосыревъ. — Если ты очень ужь влюблена въ своего купца, такъ это ничего, это пройдетъ, какъ вотъ зубная боль проходитъ. Вини вотъ его, Шушерина: онъ солгалъ мнѣ, что ничего за это не взялъ, а я лжи отъ своихъ слугъ не люблю, не выношу. Ступай, я найду тебѣ дѣло, а женихъ не уйдетъ. Уведи ее, Шушеринъ, и сдай Аксиньѣ клюшницѣ.

Шушеринъ топтался на мѣстѣ, совершенно растерявшись. Маша облокотилась о притолку. Какъ ни была она испугана, сконфужена, но она хорошо поняла весь ужасъ своего положенія и чуть-чуть не падала, блѣдная, какъ полотно.

— Ступай! — крикнулъ Скосыревъ Шушерину. — Говорено было много разъ, чтобы не лгать, ослушался, — ну, и пѣняй на себя. Убирайся!

Шушеринъ поклонился барину и вышелъ, дернувъ слегка Машу за рукавъ. Она пошатнулась, вскрикнула и безъ чувствъ повалилась на полъ. Лакеи вынесли ее.

— Словно барышня, въ обморокъ падаетъ! — замѣтилъ крашеный баринъ.

— У барыни жила, избалована, любимою камеристкой была, — объяснилъ Скосыревъ и подошелъ къ Черемисову, который хлопоталъ насчетъ настоящей гусарской жженки.

— Какой то тамъ купецъ Латухинъ, влюбленъ и получитъ свой „предметъ“, а я, Павелъ Скосыревъ, страдаю тутъ, видѣть даже моей Кати не имѣю возможности, несправедливо! — сказалъ онъ, смѣясь.

— Резонъ. А все же ты отпусти ее: жаль дѣвочку, — отвѣтилъ Черемисовъ.

— Конечно, отпущу, только вотъ Шушерина проманежу. Какъ Катерина Николаевна будетъ моею, такъ и Надьку на волю. Даромъ отпущу, на приданое подарю ей тысячу двѣсти рублей, которыя даетъ за нее купецъ. Эхъ, Черемисовъ, если-бъ намъ удалось наше дѣло, если-бъ удалось!

— Сказалъ тебѣ, что увезу и увезу и думать тебѣ объ этомъ нечего! — весело отвѣтилъ Черемисовъ.