КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия)

— А что же длать то? Раззорили, да и еще раззорятъ. Когда то еще отпишутъ вотчину, когда то еще длу конецъ будетъ, а до тхъ поръ кровь всю выпьютъ. А потомъ чего ждать, Ефимушка? Достанемся племянничку этому внучатному, такъ сладости не будетъ. Одно дло, что на вол погулять, а тамъ что будетъ. Не мы, Ефимушка, первые, не мы послдніе.

Ефимъ пригорюнился.

— И все это изъ-за барыни этой вышло, изъ-за зми подколодной, которую батюшка нашъ на груди своей отогрлъ! — проговорилъ онъ.

— Да. Попалась бы она намъ въ лапы часомъ, такъ мы-бъ на ней все выместили.

— Гд же она теперь? Невдомо вамъ?

— Разно болтаютъ. Сказываютъ наши, кои въ Руз бродятъ, что она гд то въ вотчин живетъ того барина, съ коимъ убжала, а гд эта вотчина, того не вдаютъ.

Мужики молчали.

— Что-жъ теперь длать думаешь, Ефимушка? — спросилъ у двороваго чернобородый мужикъ. — Домой пойдешь, такъ въ тотъ же часъ въ кутузку попадешь.

— Непошто мн домой идти, — угрюмо отвтилъ Ефимъ. — Шелъ за тмъ, чтобы поклониться могилкамъ родительскимъ, да и уйти на вки вчные. Бродячаго люда по матушк Рассе много бродитъ, найдется и намъ мсто.

— То-то, молъ, — ободрительно отозвался чернобородый. — Староста Игнатъ на што ужъ степенный мужикъ, а и тотъ ушелъ.

— Ушелъ и Игнатъ?

— Ушелъ. Этотъ къ староврамъ ушелъ со всею семьей и въ какомъ то скиту живетъ, ну, а мы вотъ погуливаемъ.

— Грабежомъ промышляете? — съ укоромъ спросилъ Ефимъ.

— Лишнее у толстосумовъ беремъ, — засмялся чернобородый. — Бдныхъ да убогихъ не трогаемъ, убійства не чинимъ, а такъ себ пошаливаемъ.

Онъ опять наклонился къ Ефиму и едва слышнымъ шепотомъ заговорилъ ему:

— Нон вотъ здшняго Акимыча пощупаемъ, очинно обросъ мужикъ, очинно награбилъ много, всю округу споилъ да раззорилъ и деньжищъ, сказываютъ, множество, а мужикъ воръ, злодй, ни жалости, ни стыда, хуже татарина лютаго, вотъ мы его и обмишуримъ. На разсвт извощики удутъ, мужики вонъ т тоже съдутъ, на базаръ въ Рузу поспшаючи, ну, мы и насядемъ на Акимыча. За рчкой нашихъ то еще семь человкъ, да вотъ васъ трое прибыло.

— И насъ считаешь? — усмхнулся Ефимъ.

— А почему и нтъ?

Ефимъ тряхнулъ головой.

— Ладно, считай и насъ, дядька! — съ глубокимъ вздохомъ воскликнулъ онъ. — Семь бдъ — одинъ отвтъ, а ужъ мы все равно и бглые, и раззоренные... Поднеси-ка еще стаканчикъ, землякъ любезный.

— Пей, Ефимушка, на здоровье, вотъ она, баклажка то!

Раннимъ утромъ дворникъ, его семья и работники были перевязаны, и вся полная „кубышка“ дворника, сохраняемая въ кованомъ сундук, была въ рукахъ крпостныхъ Луки Осиповича Коровайцева. Захватили они и много разной рухляди: тулуповъ, женскихъ шубокъ и душегрекъ, плотныхъ шелковыхъ платьевъ дворничихъ, бухарскихъ шалей, полотна и т. д. На двухъ парныхъ подводахъ ускакали грабители съ постоялаго двора, и когда какіе то прозжіе нашли дворника со всми его домочадцами въ изб еле живыми отъ страха и связанными, грабители были далеко.

* * *

Виновница всхъ этихъ событій, „воликолпная“, какъ прозвали ее сосди, Катерина Андреевна Коровайцева весело, широко и пышно жила въ Лаврикахъ, наслаждаясь полнымъ счастіемъ и любовью. Когда Павелъ Борисовичъ, смущенный и обезпокоенный, сообщилъ ей о несчастіи, постигшемъ ея мужа, она дрогнула вся, встрепенулась и яркая краска залила ея прекрасное лицо, а лучистые глаза такъ и засверкали.

— Убили? — воскликнула она, подымаясь съ мста.

— Да, Катенька...

— Такъ чего же ты пасмурный такой, орликъ ты мой? — весело спросила она. — Вдь теперь я свободна, вдь теперь я безъ всякой помхи твоя!

— А теб разв не жаль его?

Катерина Андреевна слегка поморщила свои соболиныя брови.

— Жаль, конечно, онъ добрый былъ, смирный, а все же лучше, что онъ умеръ. Правда? И намъ лучше, да и ему: чтобы онъ мучился?.. Мн вотъ Черемисова жаль; онъ пострадаетъ за то, что наше счастіе устроилъ.

— Онъ выпутается, Катя: вдь онъ честь свою, личность свою защищалъ. Покойникъ Лука Осиповичъ твой бросился на него, пытаясь тяжко оскорбить его.

— Ну, а если выпутается нашъ милый удалой гусаръ, такъ и горя нтъ никакого. Все длается такъ, какъ тому быть должно, мой милый Поль. Безъ смерти Луки не было бы ни моего, и твоего счастія, значитъ, и говорить нечего. Онъ пожилъ, онъ взялъ свое, такъ я тоже пожить хочу. Посуди самъ: разв я для того создана, чтобы въ деревеньк Луки Осиповича грибы солить? Разв я пара ему?

Катерина Андреевна взглянула въ зеркало, обняла Скосырева и, склонивъ ему головку на плечо, проговорила:

— Онъ оттуда проститъ и благословитъ меня. Я ни разу не обманула его, была ему врною женой, да и никогда не обманула бы, еслибъ ты силой не взялъ меня. Онъ долженъ простить меня, долженъ, а я... я помолюсь за него...

Катерина Андреевна заказала по муж сорокоусты въ десяти окрестныхъ церквахъ и послала въ Москву прикащика съ приказаніемъ отыскать могилу Луки Осиповича и поставить надъ его прахомъ дорогой памятникъ. Памятникъ этотъ и до сей поры стоитъ по окраин Лазаревскаго кладбища, и любопытный можетъ, хотя съ трудомъ, прочесть на немъ надпись и стихотвореніе.