КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия)

— Лишнія бревна тутъ есть, — замтилъ онъ, — не все говорить можно. Погоди малость, купецъ. Скоро чужаки то уйдутъ отсюда, такъ я съ тобой побесдую, а пока выпей, а ребята теб псню споютъ. И я псню то послушаю; люблю я псни хорошія.

— Знать, cталоврскія то въ скиту надоли, дядя Игнатъ? — со смхомъ спросилъ Прошка.

— Надоли и то, — добродушно усмхнулся дядя Игнатъ. — Хорошіе люди сталовры, душевные, угостительные, богомольцы, а вотъ на счетъ псенъ строги, не любятъ, пуще же всего табаку не любятъ, страсть! А мн безъ трубки прямо не жить. Ты, купецъ, не по старой вр?

— Батюшка покойный былъ по Рогожскому кладбищу , а мы, почтенный, со всячиной, обмірщились почти.

— А все же, стало быть, есть старинка то: отъ табачку мово рыло воротишь.

— У тебя и табакъ больно дкій, дядя Игнатъ, — замтилъ Прошка.

Игнатъ вмсто отвта крпко затянулся и выпустилъ клубъ дыма, отвернувшись отъ Ивана Анемнодистовича.

Посредин кабака собирался между тмъ и импровизированный хоръ. Появились откуда то дв балалайки, бубенъ. Прошка всталъ впереди расположившихся полукругомъ псенниковъ и заплъ хоровую „протяжную“ псню. Это была тоскливая, за душу хватающая псня, сложенная горе-горькимъ обездоленнымъ людомъ. Иванъ Анемподистовичъ, заслышавъ ее, снова заплакалъ.

— Потшь, Прошка, купца веселой! — крикнулъ Игнатъ. — Вишь, у него и безъ этой псни душа болитъ.

Прошка лихо оглянулся на хоръ, тряхнулъ головой, притопнулъ ногой, обутой въ истрепанный лапоть, и заплъ „веселую“. Затренькали балалайки, зазвенлъ бубенъ. Молодой малый въ изорванномъ армячишк, въ шапк, изъ которой торчали клочья кудели, выскочилъ на средину и пустился въ плясъ.

— Никашу бы позвать, вотъ бы сплясалъ то да сплъ для купца! — съ улыбкой обратился дядя Игнатъ къ Прошк.

— Что-жь, я добгу, приведу, — вызвался тотъ.

— А вотъ погоди. Уйдутъ „чужаки“ то, такъ мы и сбгаемъ, теперь не рука.

Игнатъ подошелъ къ цловальнику и что то шепнулъ ему.

— Ладно, сейчасъ прогоню, — вполголоса отвчалъ тотъ и минутъ черезъ пять обратился къ постителямъ съ предложеніемъ оставить гостепріимное заведеніе.

— Запираться пора, ребята, спать время, ступайте съ Богомъ, ступайте! — говорилъ онъ, убирая со стойки посуду...

Часть „гостей“ поднялась, позвывая и почесываясь, и кабакъ началъ пустть; остались только Иванъ Анемподистовичъ, дядя Игнатъ, Прошка и еще пять человкъ, не считая самого цловальника и мальчика „подносчика“.

Въ начал двадцатыхъ годовъ „Митричевъ кабакъ“, расположенный подъ Симоновымъ монастыремъ за огородами, на самомъ почти берегу Москвы-рки, былъ извстенъ, какъ сборище разнаго темнаго люда, что не мшало хозяину кабачка, цловальнику Митричу, быть сыщикомъ. Онъ зналъ всхъ московскихъ воровъ, и если полиціи приходилось, во что бы то ни стало, розыскать краденое, то она обращалась къ этому Митричу, и краденое находилось немедленно, поэтому Митричъ и пользовался особыми льготами. Къ нему же обращались т изъ московскихъ и подгороднихъ жителей, которыхъ посщали конокрады. У кого бы и кмъ бы ни была уведена лошадь, она находилась, если потерпвшій обращался къ Митричу и приносилъ условный выкупъ. Вс конокрады верстъ на сто въ округ были „свои люди“ у Митрича, и любили его, уважали и боялись. Хаживали къ Митричу и раскольники разныхъ толковъ, какъ въ пунктъ, гд можно было получить вс новости по дламъ раскола. Поздне, съ воцареніемъ Государя Николая Павловича, при знаменитомъ граф Закревскомъ , Митричъ былъ посаженъ въ острогъ, судимъ и сосланъ въ Сибирь, но кнута онъ миновалъ, ловко отвертвшись отъ большинства возведенныхъ на него преступленій и уликъ. Въ Сибири онъ началъ крупное торговое дло, сильно разбогатлъ, и сынъ его, Павелъ Дмитріевичъ, вернулся въ Москву богатымъ купцомъ, построилъ громадный домъ на Берсеневк, но прожилъ въ Москв не долго: въ конц тридцатыхъ годовъ онъ попался „по раскольничьему длу“ и тоже былъ сосланъ въ Сибирь, гд и умеръ раззорившимся еще во время суда и не оставилъ потомства. Домъ его цлъ до сихъ поръ.

Проводивъ „чужаковъ“, то есть случайныхъ постителей, не посвященныхъ въ тайны кабачка, Митричъ закрылъ окно ставнями, заперъ дверь и предоставилъ кабачокъ въ распоряженіе гостямъ, оставивъ „подносчика“, а самъ ушелъ спать въ пристройку позади кабачка.

— Вотъ теперь можно и за Никашей сбгать, — обратился дядя Игнатъ къ Прошк. — Слетай-ка, Проша, позови его.

— А придетъ?

— Эва хватилъ! Весело, что ли, одному то сидть? Поди, слезы горькія льетъ, сидючи, пригорюнимшись.