КУПЛЕННАЯ НЕВСТА (дореволюционная орфоргафия)

— Опять вы, голубушка, за это? — досадливо произнесъ Шушеринъ и зарядилъ носъ усиленною понюшкой табаку. — Сказываю вамъ, что вниманія даже не обратитъ. У насъ такихъ, какъ Маша то, хоть прудъ пруди. У ткача Ермила дочка Глаша красавица, у птишницы дв красотки писаныя, Сонька старшаго егеря — прямо таки краля писаная, Врунька, Фелицата, Груша швея... Да мало ли ихъ! Такой, какъ Надя, нтъ, а средственныхъ-то, смазливенькихъ-то — хоть отбавляй! Ему обыкновенное-то все надоло, онъ подъ облака взвивается.

— Такъ, батюшка, такъ, — сказала старуха. — Нукъ что-жъ, поговорю я ужо съ Машей.

— Да, поговорите. Черезъ пять-шесть дней я долженъ барскій приказъ исполнить, и Надежду ему предоставить, а то вдь онъ и самъ махнетъ въ Чистополье, ему дорога туда не заказана, а Москва-то понадола ужь. Вы съ Машей поговорите, а я завтра за Надюшей подводу пошлю.

При послднихъ словахъ мать съ сыномъ переглянулись.

— Что-жь, Ванюша, надо доложить Ефимъ Михайловичу правду, — сказала старуха.

— Говорите, матушка, а я... я не смю, боюсь. Я выйду матушка.

— То-то „выйду!“ Баловница я, потакаю теб, а ты и тово...

Старушка проводила глазами уходившаго сына и обратилась къ Шушерину:

— Здсь вдь Надюша то, Ефимъ Михайловичъ...

— Какъ здсь?

— Такъ. Ужь вы простите ее и на насъ, не гнвайтесь. Тоскуетъ, вижу, мой Ваня, самъ не свой ходитъ, отъ хлба отбился. Я то къ нему съ распросами, — не вытрпело материнское-то сердце, — а онъ и говоритъ: „Не могу, говорить, я, матушка, жить безъ Надюши, извела меня кручина, особливо потому, что не вижу ее. Может, говоритъ ее тиранять тамъ всячески безъ барскаго призора холопки разныя. Привыкла де она у старой барыни своей къ жизни хорошей, какъ барышня жила, а теперь де въ деревн живетъ, всякую страду терпитъ“. Ну, и тоскуетъ, вижу, мой Ваня, съ тла спалъ, задумывается, а потомъ вдругъ пропалъ неизвстно куда, прикащику дло сдалъ: „Я, говоритъ, въ отъздъ долженъ отлучиться“. Отлучился да черезъ пять денъ съ Надюшей и пріхалъ...

— Сбжала, стало быть, она изъ вотчины-то? — спросилъ Шушеринъ, съ очень значительнымъ и важнымъ видомъ нюхая табакъ. — Неодобрительно, сударыня. За это вдь ихнюю сестру жестоко и основательно наказываютъ...

— Нтъ, батюшка, нтъ, не сбжала! — поспшно перебила Лукерья Герасимовна. — На это Ванюша не ршился бы. Ее бурмистръ отпустилъ, яко бы погостить къ родн. Ванюша бурмистру то подарокъ отвезъ и деньгами тоже ублаготворилъ.

— Такъ-съ.

Шушеринъ наморщилъ брови.

— За сіе съ бурмистра будетъ взыскано, недосчитаться ему очень многихъ волосъ въ рыжей бород его!

Старушка встала и поклонилась Шушерину низко, низко, коснувшись рукою до полу.

— Ужь простите вы его, Ефимъ Михайловичъ, за нашу вину, а я васъ всячески ублаготворю. Не стерплъ, вишь, Ваня-то, ну, и похалъ и умаслилъ бурмистра.

Общаніе „ублаготворить“ моментально смягчило Шушерина. Онъ ласково взглянулъ на старуху и погрозилъ ей пальцемъ.

— Охъ, старица, какъ за подобное дяніе можетъ попасть и теб съ сыномъ, и Надежд! Почему же вы ко мн не обратились? Скажи мн Иванъ Анемподистовичъ, и я живо выписалъ бы сюда Надю.

— Боялся, что вы откажете, пока вольную баринъ не написалъ. „Не согласится, говоритъ, Ефимъ Михайлович, а ужъ посл того и я не посмлъ бы Надю увозить“.

— Такъ, такъ. Она гд же?

— Въ мизининчик живетъ, хорошій покойчикъ занимаетъ, а съ нею для компаніи Маша. Ожилъ съ той поры Ваня, другимъ человкомъ сталъ. Можетъ, это и послабленіе съ моей стороны, батюшка, да вдь одинъ онъ у меня, вся радость, вся жизнь въ немъ. Ну, и Надюша то двица столь прекрасная, что я ее, какъ дочку, полюбила.

— То-то „полюбила!“ замтилъ Шушеринъ. — Вы вотъ полюбили, а мы возьмемъ, колодки на ноги набьемъ, какъ бглымъ полагается, да въ часть, да и того, чики-чики кузнечики!

— Ужъ простите, батюшка, не гнвайтесь, — опять поклонилась старуха. — Ублаготворимъ за все.

— То-то „ублаготворимъ!“.. Позовите сюда красавицу вашу.

— Сейчасъ приведу, батюшка, а только вы не пужайте ее очень то: больно ужъ робка она, нжна.

Старушка вышла и черезъ нсколько минутъ вернулась съ Надей. Позади ихъ, виновато опустивъ голову, шелъ Латухинъ. Двушка была одта въ такое же простенькое платье изъ клтчатой холстинки, какъ бывало она одвалась у своей генеральши, но она пополнла немного, разцвла еще пышне и блистала красотою поразительной; черная тяжелая коса ея массивнымъ кольцомъ лежала на затылк, спускаясь на шею, и словно оттягивала назадъ красивую голову; маленькими и блыми, какъ у барышни, руками она перебирала шерстяной передникъ, стыдливо и робко опустивъ глаза. Взойдя въ горницу, она шагнула было впередъ, видимо желая подойти „къ ручк“ барскаго управителя, — городская и Лавриковская дворня всегда „подходила къ ручк“ Шушерина, — но остановилась и издали поклонилась.

— А, Надежда Игнатьевна, наше вамъ почтеніе! — насмшливо обратился къ ней Шушеринъ. — Давно ли удостоили градъ Москву своимъ посщеніемъ и по какому виду проживать изволите? Изъ какой конторы и за подписью какого управляющаго отпускъ имете?.. Что же вы молчите, Надежда Игнатьевна?