Купленная революция. Тайное дело Парвуса

Опубликование общего заявления русских корреспондентов в Копенгагене от 20 июля, которое становится известным также в Петрограде, припирает к стенке и Парвуса. Больше всего давление ощущает на себе заграничное бюро большевистской партии в Стокгольме, так как ему надо реагировать как на русскую, так и на западную общественность. Ганецкий срочно пытается вступить в контакт с Парвусом в Копенгагене. Но тот бесследно исчез. Не потребовалось даже публикации обвинения двенадцати журналистов в датских газетах, чтобы он предпочел скрыться. Ганецкий отправляет 24 июля 1917 года телеграмму партнеру Парвуса, Георгу Скларцу, в Берлин, на Тиргартенштрассе, 9:

«Прошу срочно направить нам заявление, равносильное присяге, для соответствующих копенгагенских властей, что Вы не передавали денег ни через Ганецкого, ни через кого-либо другого, ни большевистской партии, ни Ленину. Заграничное представительство большевиков. Ганецкий.

Подпись Орловский [31]

».

Затем следует вторая телеграмма:

«…Дайте, пожалуйста, распоряжение Александру срочно приехать в Копенгаген. Куба [32]».

Однако и Скларц не может найти Парвуса. Он обращается к общим партнерам по переговорам в Министерстве иностранных дел с просьбой помочь его найти. Оттуда отправляется телеграмма в Берн, в германскую миссию. Действительно, посол фон Ромберг смог разыскать Парвуса в одном бернском отеле. Парвус возвращается в Копенгаген, используя в качестве повода заявление для развертывания в прессе кампании в свою защиту. Через Ганецкого он передает заявление в Стокгольм в свойственной ему форме на немецком языке:

«Заявление.

Нижеподписавшийся заявляет, равносильно присяге, что он не давал денег ни большевистской партии как таковой, ни ее вождям Ленину, Зиновьеву, ни каким-либо другим лицам, которые состоят в связи с большевистской партией, ни непосредственно, ни через посредничество Фюрстенберга-Ганецкого. Между нижеподписавшимся и вождями большевистской партии не было во время войны никаких политических или личных связей. Его отношения к Фюрстенбергу-Ганёцкому были коммерческого, личного плана, а не политического.

За все эти заявления несу полную судебную ответственность».

В конце листа есть дополнение воинствующего подписанта, который, очевидно, снова почувствовал себя уверенно:

«Предположительно последнее предложение:

Это заявление я делаю по просьбе зарубежного представительства большевиков, чтобы помочь им установить правду, а не для того, чтобы защититься от упрека, будто я передавал деньги германского правительства Русским революционным партиям. Дело клеветников — Доказывать, будто я агент германского правительства, а не мое — доказывать их ложь».

Разумеется, Фюрстенберг чувствует себя, настолько стесненным, что считает необходимой для себя личную беседу с Парвусом. 5 августа он телеграфирует ему уже в Копенгаген:

«Русские журналисты в Копенгагене ведут против меня клеветническую кампанию, которая стоит головы моим политическим друзьям в России, вождям социал-демократической партии. Должен срочно приехать в Копенгаген, чтобы собрать документы в защиту, обращаюсь к Вашему чувству справедливости, прошу срочно телеграфного разрешения на двухдневное пребывание в Копенгагене. Телеграфный адрес — Салтсьобаден.

Фюрстенберг».

Для Берлина дело тоже постепенно становится щекотливым. 10 августа 1917 года германский посол. Броккдорфф-Рантцау озабоченно телеграфирует в МИД в Берлин: