Куплю чужое лицо

Маленькое существо дарило мне свою преданность. За окном у нас дымила котельная, потому у нас было жарко, как на экваторе. Я ходил в одних трусах, а Пат совсем перестала одеваться. Однажды ночью я проснулся, ощутив пустоту рядом с собой. Она стояла у окна, свет луны отражался на ее бедре. Я невольно залюбовался ею, прозрачная занавеска будто игриво пыталась закрыть ее. Я хотел позвать ее. Но что-то меня остановило: мне показалось, что она спит, и сейчас, не сознавая себя, стоит, маленькая тайская сомнамбула. Девочка-лунатик. Если б я ее окликнул, она, возможно бы, умерла от разрыва сердца.

Что она могла видеть за окном? Серые стены домов и сизый снег… Она положила ладонь на мерзлое стекло – и я ощутимо почувствовал холод, который передался ее маленькой ладошке.

О чем она думала – вспоминала залитую солнцем страну, которая щедро дарит так много тепла?

Я не уснул – и дождался, когда Пат на цыпочках вернулась в постель. Я обнял ее замерзшее тельце, она, не сдержав стона, с горячностью и благодарностью приникла ко мне.

Сизое утро заглянуло в окно. Я проснулся и первым делом посмотрел на морозное стекло: на нем остался отпечаток ее ладони.

Мы были счастливы, но этому безмятежному существованию приходил конец: от скудных денег уже ничего не осталось.

Пат варила какую-то воду, помешивая ее черпаком.

– Черпак – смешное слово, он символ исчерпавшихся в любви, – заметил я.

Она с радостью согласилась, хотя ничего не поняла.

Теперь каждый день я уходил на поиски работы. У меня собралась целая пачка листков, которые суют в руки на входе в метро или на переходах. Я побывал на нескольких собеседованиях. В основном там собирались доверчивые пенсионеры, наивно мечтавшие наконец разбогатеть. Ловкие мальчики-менеджеры предлагали бегать по городу и всучивать неходовой товар, который сначала предлагалось купить за свои кровные… Чтобы получить обещанные огромные заработки, надо было, по крайней мере, лететь на ракете, и при условии, что товар будут отрывать вместе с руками.

Три дня я проработал на выкорчевке старых железнодорожных шпал. Потом пришел человек в кожаном пальто и сказал: «Хрен с ними, с этими шпалами, пусть остаются!» Мне заплатили полторы тысячи рублей и сообщили, что больше работы не предвидится. Я испортил свой бушлат, на нем появились неистребимые пятна мазута. Я потребовал, чтобы мне заплатили за испорченную одежду. Но человек в коже отмахнулся от меня и еще посоветовал, чтобы я побыстрей проваливал. Я схватил его за грудки, а мои временные коллеги не захотели проявить солидарность. Более того, по призыву хозяина бросились крутить мне руки, но в этом они были не мастера. Они знали пропорции цементного раствора, могли с лету уложить бетонную плиту в ячейку с миллиметровым зазором. Но они не умели драться. Их кулаки мелькали у моего носа, как снаряды на излете. И вместе со своими кулаками они летели, продолжая закономерную инерцию. Их неуклюжие туши как бы само собой распределялись вокруг – в спонтанном порядке. Последний из штрейкбрехеров прыгал подобно гуттаперчевому мячику. Наконец он напрыгался вдосталь, кулачки его устали, он безвольно опустил их и решительно убежал.

Хозяин наблюдал за мной из своего потертого «Мерседеса». Приспустив окошко, он заметил:

– Неплохо работаешь, парень. Держи, завтра позвонишь мне по телефону!

Он протянул мне визитку. Я порвал ее на клочки, бросил в открытое окно машины и посоветовал проваливать побыстрей.

– Ну и дурак! – крикнул он мне, отъезжая.

Я не стал бросать в его машину железнодорожную шпалу.

В одну из морозных ночей я взялся писать историю человека, которому сделали пластическую операцию лица. У нас почему-то стало холодно, я время от времени грел окоченевшие пальцы на абажуре настольной лампы. Пат лежала в постели, укутавшись до подбородка, лишь блестели глаза. Последнее время она была грустной и молчаливой, но не жаловалась, старалась во всем мне угодить. Вечером я накричал на нее по пустяку: поставила чашку на самый край стола, я задел ее локтем, она упала и разбилась. Пат сжалась, будто ожидая удара. Мне стало стыдно, но я почему-то сразу не сгладил свою ошибку. Хотел обнять, извиниться, но что-то удержало. Может, я стал слишком раздражительным и не хотел себе в этом признаваться? Наше будущее уже не казалось мне долгожданным и светлым, как летнее утро на берегу Индийского океана.

Заканчивался постылый февраль. Ночи становились все короче, а дни – черней. Утреннее пробуждение было отвратительным: приходилось сразу думать о деньгах.