Куплю чужое лицо

…Мы стоим на краю пропасти. Обратной дороги не было, как не было ее и впереди. Патронов оставалось совсем мало, еще меньше было воды, плескавшейся в трех флягах у меня, замкомвзвода Шамиля Раззаева и рядового Корытова по кличке Жердь. «Что будем делать, товарищ старший лейтенант?» – задал Шамиль вопрос, который задать хотел каждый солдат: Шаповалов, Чмырев, Корытов, Гайнутдинов, Заруба… Взвод, восемнадцать смертельно уставших парней, обожженных войной и солнцем, иссушенных афганским ветром, очерствевших душой и сердцем, научившихся убивать и ненавидеть и верящих только мне, командиру взвода, и своим товарищам… Мы пошли в разведку и, когда спустились в ущелье, попали в засаду. Моджахеды прижали нас плотным огнем; мы распластались кто где: в щелях, за валунами, время от времени постреливая в ответ: берегли патроны. Но все равно они кончились. Кричу страшным, чужим голосом (вижу себя как со стороны): «У кого еще остались патроны?» Никто не отвечает. Я с ужасом обнаруживаю, что половина бойцов уже мертвы… Анисимов с развороченной грудью, Голобородько припал к каменистой земле в последней судорожной попытке вжаться в нее и спастись. Макаров, Гайнутдинов, Чмырев. Все полегли… «В атаку! За мной!» – рву глотку я и первым иду куда глаза глядят, на каменистые скалы. Оглядываюсь, за мной следуют тени, лиц не разгляжу. Отчетливо вижу только Шамиля. В грохоте душманских очередей слышу его голос. Он говорит тихо, но я понимаю каждое слово: «У меня остались патроны!» И вдруг он разворачивается и веером стреляет по нашим ребятам. Я дико кричу, но не слышу своего голоса. И все застилает кровавый дым…

Я в тяжелом забытьи. Вокруг меня синий дым. Но это не дым… Это синяя лампа под потолком. Вязкая, как патока, полумысль-полудогадка приходит в голову: «Ведь ребята не погибли тогда в ущелье. И Шамиль тогда не стрелял по нашим. Потому что он был нашим и мы с ним прошли Афган…» А тогда, дождавшись сумерек, под прикрытием дымов, мы выползли из каменного мешка. Двое наших были легко ранены, третий – рядовой Приходько – тяжело: получил пулю в грудь. Его несли на руках, он стонал в полузабытьи, просил пить. Но мы не могли отдать ему последнюю воду, хотя бы потому, что ее рациональнее было плеснуть в глотки тем, кто нес тяжелого. Именно так было в далекой чертовой стране…

Не знаю, сколько я загорал под синей лампой. Я вяло приходил в себя, видел ее и снова уходил в сон… В очередной раз меня разбудил санитар и, ни слова не говоря, стал снимать с меня смирительную рубашку. Распеленав, он поинтересовался: сам до палаты допрешься или на катафалке отвезти? Это у них называлась тележка для перевозки лежачих больных. Я молча поплелся в палату. Перед тем как ступить за порог и предстать перед соседями, я состроил самое дебильно-идиотское выражение лица. Вывалил язык, пустил слюну и скосил глаза к переносице. Шаркающая походка дополнила общий портрет. Палата застыла. Разговоры прекратились, все молчаливо проследили, как я, роняя слюну на пол, тяжко опустился на койку Обалдуя. Это окончательно всех добило.

– Володян, ты чо, что с тобой сделали?! – У Обалдуя даже щетина на голове дыбом встала. – Уроды, человека овощем сделали.

Я медленно сложил руки на груди и, закрыв глаза, стал мычать…

А потом – потом я, как пружина, подпрыгнул с обалдуевской кровати и… все сразу одновременно сделали глубокий выдох. Смеялись от души все, даже дебилы…

– Не дождутся, ребятки! Не дождутся…

Без всякой на то причины меня снова запеленали в смирительную рубашку. «Я социально опасен…» Вяло повторяя эту мысль, я опять ушел в забытье.

…Как сомнамбула появилась Елизавета Сергеевна. Когда она спросила меня, как я себя чувствую, я понял, что она не из кошмара. И окончательно удостоверился в ее реальности, когда она, не спрашивая моего согласия, влупила мне в ляжку еще одну дозу какой-то жгучей гадости. «Доктор прописал!» – сказала она извиняющимся тоном. Что мне было до ее извинений. У меня опять все поплыло перед глазами, и я стал проваливаться в бездну…