Куприн

Красные газеты получались аккуратно и в изобилии: от пленных и через разведчиков, ходивших ежедневно в Питер, в самое чёртово пекло, разнюхивать события. С чувством некоего умиления читал Куприн в них лестные строки, посвящённые собственной особе. Из одной заметки Александр Иванович узнал, что штаб Юденича размещается в его доме и сам он неизменно присутствует на всех военных советах в качестве лица, хорошо знающего местные условия. Поэт Василий Князев[73] почтил его стихами:

Угостил его Юденич коньяком,
И Куприн стал нам грозиться кулаком...

Пролетарский бард Демьян Бедный отвёл Куприну в «Правде» целый подвал, уверяя, что Куприн показался ему подозрительным ещё в начале девятнадцатого года, когда Александр Иванович вёл в Кремле переговоры с Лениным и Каменевым об издании беспартийной газеты для народа. Однако печально было то, что, внимательно вчитываясь в красные петроградские газеты, можно было уловить в них уши и глаза, находившиеся в Гатчине.

Из крупных гатчинских коммунистов никто не попался белым (кстати, дважды они упустили из рук Троцкого — в Онтоло и в Высоцком, находя каждый раз вместо него лишь пустое, ещё тёплое логово). Ушёл страшный Шатов, однажды приказавший расстрелять женщину, заложницу за мужа-авиатора, вместе с грудным ребёнком, которого у неё никак нельзя было отнять.

Улизнул Серов, председатель гатчинской Чека, кумир гимназисток-большевичек, бывший фейерверкер царской армии. На Псковском фронте он вызвал из строя всех прежних кадровых офицеров, числом около полусотни, велел их расстрелять и для верности сам приканчивал из револьвера. Перед казнью он сказал им: «Ни одному перекрасившемуся офицеру мы не верим. Своё дело вы сделали, натаскали красных солдат, теперь вы для нас — лишняя обуза».

Ушёл неистовый чекист Осинский[74]. В его квартире нашли подвал, забрызганный до потолка кровью, смердящий трупной вонью. Исчез палач Шмаров, бывший каторжник, убийца, который даже всегда ходил в арестантском сером халате, с круглой серой арестантской бескозыркой на голове. Он как-то на Люцевской улице, пьяный, подстрелил без всякого повода, сзади, незнакомого ему прохожего, ранил его в ногу, вдруг освирепел, потащил в Чека и дострелял окончательно.

Словом, ушли тузы и фигуры. Осталась дребедень. Но, прячась за неё, какие-то неуловимые многознающие и пронырливые люди сообщались с красным командованием, посылая ему в Питер сводки своих наблюдений. Разыскивать их было некогда и некому. И — вероятнее всего — это они намеревались устроить в Гатчине провокационный погром.

Как-то вечером Куприн зашёл в гости к своему приятелю — старому часовщику-еврею. Он застал смятение и скорбь. Мужчины только что вернулись из синагоги. У дедушки Моти, старейшего из них, во время молитвы вдруг затряслась голова и так потом не переставала трястись. Добрая, толстая хозяйка просила Александра Ивановича взять к себе на время её пятилетнюю Розочку, которая прижималась к матери и плакала. Все они были смертельно напуганы уличными сплетнями и подмётными анонимными письмами.

Александру Ивановичу вспомнилось написанное десять лет назад, под горячую руку, его письмо Батюшкову о евреях. «А ведь что-нибудь да стоит та последовательность, с которой их били и бьют во все времена, начиная от времён египетских фараонов!» Конечно, куда как легко после такого опуса зачислить русского писателя в число злобных антисемитов! Но то были лишь слова, интимно адресованные близкому другу. А теперь дошло до дела. Перед глазами Куприна стояла пятилетняя Розочка, он слышал её надрывный плач.

«Слезинка ребёнка! — сказал себе Александр Иванович.— Право, я вослед Достоевскому не хочу и Царствия Небесного, если она пролита!..»

В тот же вечер Куприн рассказал об увиденном полковнику Видягину. Его сумрачные глаза вдруг вспыхнули.

— Я не допущу погромов, с какой бы стороны они ни грозили! — воскликнул Видягин,— Жидов я, говорю прямо, не люблю. Но там, где Северо-Западная армия, там немыслимо ни одно насилие над мирными гражданами. Мы без счета льём свою кровь и кровь большевистскую. Но на нас не должно быть ни одного пятна обывательской крови. Садитесь и сейчас же пишите внушение жителям.

Через полчаса Куприн передал Видягину написанное им воззвание. Говорилось в нём о том, что ещё со времён Екатерины II и Павла I живут в Гатчине несколько еврейских семей, давно знакомых всему городу,— честных тружеников, небогатых мастеров, чуждых большевистским идеям и нравам. Куприн говорил о Едином Боге, о том, что не время в эти великие дни сеять ненависть. Он упомянул в конце концов о строгой ответственности и суровой каре, которая настигнет насильников и подстрекателей.

К ночи воззвание было подписано графом Палёном и скреплено начальником штаба. На другой день оно было расклеено по заборам.

11