Куратор

Эмиссары вернулись из лагеря лоялистов, но, насколько удалось выведать Ван Гуру, переговоры не продвинулись дальше выяснения, «у кого длиннее»: спорили, кто будет говорить за кого, в каком регламенте, где пройдут переговоры, как расставить чертовы столы и стулья. Вопреки заверениям Кроссли, Ван Гур не видел ни малейших признаков, что Корона готова выбросить белый флаг: лоялистам было вполне комфортно оставаться там, где они засели, распевать королевский гимн из-за своих укреплений, стрелять дичь в окрестных лесах и ждать, когда осень вступит в свои права. Для Ван Гура это означало, что ему придется сидеть возле статуи тигра почти круглосуточно, перенаправляя приказы из штаба войскам на Великом Тракте и отвечая на идиотские вопросы разных кретинов. То какой-нибудь раззява-капрал не разглядит, что отхожая палатка установлена посреди площади, то сунется клерк министерства финансов, библиотекарь министерства иностранных дел или иная перетрусившая мелкая сошка – егерь, молочник, парикмахерша богатой леди, нянька детей мирового судьи, вонючий псарь – список можно продолжать до бесконечности. Каждый идиот в городе, оставшийся без хозяина, удравшего на север, требовал от Ван Гура указаний. Сержант незамедлительно отправлял этих растерянных ничтожеств на Лигейт-авеню делать признания и получать шлепки по рукам, но это отнимало уйму сил. Сержант не вспоминал о Барнсе после интервью Вестховера, и если бы не новая порция оскорблений от зарвавшегося юнца, скорее всего, так не вспомнил бы.

Но теперь Ван Гур твердо решил – хватит. Он проявил достаточно великодушия, спустив на тормозах первый раз, но нельзя же позволять втаптывать себя в грязь! Без чувства собственного достоинства живо превратишься в пешку, в сигарету, которую докурят и выбросят, в ступеньку, на которую наступают по пути наверх.

Δ

Ван Гур рос в провинциальном городке и был отдан в науку к каретнику, редкостному невеже и сквернослову Карнелу, которому примерещилось, что в фамилии подмастерья скрыт кладезь остроумия. Ван Гур перебывал у него и Ван Гнусом, и Ван Мохнаткой, и Ван Ссаном, и Ван Золотарём, и Ван Подметаном, и Ван Неуклюжим, и Ван Лентяем, и Ван Тупицей, и Ван Нищебродом, и Ван Всем-Даваном, и Ван Пожалте, и Ван Простите, и Ван Хныком, и так до бесконечности. Два года Ван Гур терпел унизительные издевки и сиплый каркающий смех каретника: «Хи-и-и – хи-и-и – хи-и-и, хи-и-и – хи-и-и – хи-и-и».

Однажды солдат привез Карнелу армейскую повозку подтянуть расшатавшееся колесо. Работа была несложная, но каретник устроил обычное представление, походив вокруг повозки, вздыхая и пощипывая вялую кожу у себя на шее, ахая над состоянием оси и обода – словом, делая вид, будто ремонт может оказаться невозможен. Он всегда так делал перед тем, как заломить непомерную цену, а после самодовольно заявить: «Немногие вам бы это починили, сэр!»

Солдат, однако, сразу оборвал Карнела, бесцеремонно спросив:

– В чем дело? Я что, не по адресу приехал?

– Как же, как же, по самому правильному адресу! – залебезил Карнел и заорал Ван Гуру принести ему второй из самых маленьких молотков. Когда подмастерье подал требуемое, Карнел швырнул в него молотком, попав по колену и обеспечив здоровый синяк.

– Я тебе что сказал принести? Я сказал – самый маленький молоток, Ван Говнюк!

Занимаясь установкой колеса, Карнел, в ярости от того, что солдат его раскусил, окатывал Ван Гура потоком оскорблений:

– Ван Блевота, шевелись! Ван Пустое место, ты теперь Ван Оглох?

Солдат, которого Ван Гур больше никогда не видел, присел на нижнюю ступеньку лестницы на сеновал и вытянул ноги в начищенных черных сапогах с красной полосой.

Ван Гур привык к оскорблениям, но в присутствии солдата, который прекрасно все слышал, отдыхая в своих сияющих сапогах, ему вдруг стало нестерпимо стыдно своей суетливой приниженности.

Когда работа была сделана, солдат подергал колесо, постучал по нему носком сапога и заявил – удовлетворительно. Он отдал Карнелу деньги и слегка кивнул в сторону Ван Гура:

– Я удивлен, что он мирится с таким отношением. Грубость, по моему опыту, порождает грубость. А от этого страдает мораль.

– Он мирится и даже благодарен, – заверил каретник. – Ван Благодарный я его называю, хи-и-и – хи-и-и – хи-и-и. – Отвисшая кожа на цыплячьей шее каретника колыхалась в такт смеху: – Хи-и-и – хи-и-и – хи-и-и…

– Угу, угу, – сказал солдат с интонацией, которая обычно означает «нет», и сел на козлы. Он прищелкнул языком лошадям, и те тронули задребезжавшую повозку вперед по длинной пыльной улице, которая выводила на большой тракт.

Однако этот разговор что-то пробудил в юном Ван Гуре.

В нем уже некоторое время крепла невеселая уверенность, что он либо убьет Карнела, либо сойдет с ума. Убить было несложно – Ван Гур молод и силен, а каретнику доходил шестой десяток, однако за убийство хозяина Ван Гура ожидала виселица.