Курехин. Шкипер о Капитане

После концерта мы вышли из зала на Невский и стали ждать в надежде, что после ажиотажа толпа схлынет, Кейдж выйдет, и тут-то мы его и поймаем. Концерт был дневной, стояла прекрасная весенняя погода, и мы терпеливо ждали. Прошло минут 15–20, затем еще столько же; из зала вышли все зрители, Невский стал обычным дневным Невским, без малейших следов только что закончившегося эпохального концерта. Кейджа не было. Я начал сомневаться, говорю Курёхину: «Он, наверное, ушел через какой-то другой выход». «Я этот зал прекрасно знаю, никаких других выходов здесь нет, уйти он не мог», – отвечает Сергей. И действительно, через несколько минут из дверей зала выходит Кейдж – один, без свиты сопровождения, в своей китайского типа курточке-пиджачке полувоенного покроя, с дзенской улыбкой на лице – и в полном одиночестве идет по Невскому по направлению к гостинице «Европейская».

Мы идем за ним. Курёхин, английский которого тогда был еще вполне эмбриональным, настойчиво подстегивает меня, и наконец, решившись, мы подходим, представляемся, рассыпаемся в почтении, уважении и преклонении и дальше идем к гостинице уже вместе с ним. Кейдж спокоен и благожелателен. Пользуясь этим, Сережа решается предложить как-то провести время вместе и приглашает его в мастерскую друга-художника. К нашему удивлению и внутреннему восторгу Кейдж не отказывается, но говорит, что после концерта ему нужно немного отдохнуть, и назначает нам встречу в вестибюле отеля через пару часов.

Мы вызваниваем Африку – решено было отвести Кейджа именно в «африканскую» мастерскую на Фонтанку, традиционно забитую миллионом нестандартных и крайне любопытных вещей. Отдохнувший Кейдж выходит, и вчетвером, в прекрасный весенний день, мы отправляемся к Африке пешком.

Пока мы шли по Фонтанке, после Калинкина моста, в одном из грязных дворов с помойками, которые неизбежно пришли на смену парадному Невскому, Африка своим орлиным взором вдруг усматривает в каком-то хламе причудливой формы стеклянную бутыль – чуть ли не дореволюционную, из яркого зеленого стекла. Уникальная вещь, дошедшая будто из средневековой фармации, становится предметом всеобщего обозрения и восхищения, и постепенно, прямо по дороге, превращается в решение все время занимавшего нас вопроса о том, как же сделать предстоящее общение в мастерской у Африки значимым и придать ему какой-то художественный смысл. Бутыль – вот центр будущего перформанса.

Кейдж участия в беседе не принимал: он шел спокойно, по-буддистски беспристрастно созерцая и совершенно неизвестных ему смешливых молодых людей, которые ведут его неизвестно куда, и прекрасный, но совершенно чужой для него город.

Наконец пришли в мастерскую, где нас уже ждали Тимур Новиков, Иван Шумилов, жена Африки Ирена Куксенайте и специально вызванный фотограф. Кейдж сказал, что ему нужно срочно что-то съесть, но есть он может только кашу – он так и употребил русское слово «каша», – сваренную на воде, без соли и сахара. По счастью, нашлась крупа, и Ирена быстро приготовила кашу.

Далее началась спонтанная акция-перформанс вокруг той самой, столь удачно найденной на помойке бутыли.

Вся акция должна была символизировать братание российского и американского авангарда. Два символа соединяются: квадрат – русский авангард в лице квадрата – и вода, которая по курёхинской задумке почему-то должна была стать символом Кейджа. В сопровождении шумиловских дудочек Курёхин, Африка и Тимур ходили вокруг с водой, налитой в бутылки из-под водки, а Кейдж переливал воду в стоящую в центре бутыль. Водка представляла собой символ русской духовности; бутыль установили на черном квадрате – у Африки в мастерской без труда нашелся символ русского авангарда. Сам Курёхин, вспоминая несколько лет спустя эту акцию, откровенно назвал ее «какой-то фигней». Но Кейджу все это ужасно нравилось, он хохотал как ребенок. Уже не помню, в какой момент – а может и вовсе название придумали пост-фактум – все происходящее окрестили «Водной симфонией».

На следующий день Африка с Тимуром повезли Кейджа в Петергоф, где его куда больше исторических памятников занимали травки и коренья, которые он выкапывал в земле, и из которых по возвращению к Африке был приготовлен обед. Потом композитора водили в Эрмитаж, где он с интересом останавливался только у пожарных кранов и огнетушителей, а также у пустой рамы, картину из которой увезли на реставрацию.

Ни я, ни Курёхин в этих встречах больше не участвовали – уже не помню почему. Африка потом в Нью-Йорке побывал дома у Кейджа, тот познакомил его с Мерсом Каннингемом[230], и «африканские» декорации украсили даже какой-то балет мэтра. Та памятная встреча сильно помогла Африке в его продвижении в художественных кругах Нью-Йорка.

Этот небольшой эпизод превратился в одну из легенд культурного Ленинграда-Петербурга. Даже в изложении непосредственных участников события версии расходятся, и иногда довольно существенно. Но интересно, как спустя несколько лет Курёхин обозначал смысл этой встречи и, кстати, объяснял отсутствие попыток встретиться с Кейджем в Америке: