Курехин. Шкипер о Капитане

Данное Курёхиным Шолохову объяснение мотивов своей злости по адресу Гребенщикова на самом деле не лишено оснований – Гребенщикову тогда действительно пришлось подписать некое письмо в ВААП, которое было использовано против Джоанны Стингрей с ее проектом «Red Wave». Шолохов прав, письмо это не имело практически никакого значения, кампания против Джоанны была очень короткой, запрет на ее въезд в СССР был быстро снят, и зла против БГ она никогда не держала и сейчас не держит.

Ну а свою готовность пустить в официальный орган партийной печати столь откровенный выпад против вполне симпатичного ему «Аквариума» Шолохов объясняет тем, что «Аквариум», по его мнению, и по имевшейся у него на тот момент информации, «был уже надежно защищен».

Вполне возможно, что реакция на злополучное письмо и сыграла какую-то роль. Но скорее, не желая раскрывать тогда еще совсем не близкому другу Шолохову подлинные причины своего ревниво-злобного отношения к Гребенщикову, Курёхин решил отделаться лежащим на поверхности самым легким объяснением. На самом же деле корни курёхинского раздражения куда глубже, даже глубже обострившейся на волне внезапного успеха «Аквариума» ревности. Не исключено, что и сам он их тогда в полной мере не осознавал.

Мне представляется, что Сергей просто не мог простить Боре того, что ему – Курёхину – казалось изменой. Причем изменой не личного, а куда более серьезного и страшного свойства. Изменой духу и высокому предназначению, изменой Музыке, Искусству, данному Богом таланту, наконец. Измена эта, по мнению Курёхина, произошла тогда, много раньше, еще в 85-м, когда Борис постепенно отодвинул Курёхина от «Аквариума» и сам отодвинулся от курёхинских проектов. Примерно в таком же духе Курёхин и объяснял мне в течение последующих лет (очень редко и очень неохотно; на такой разговор его нужно было вытянуть, что удавалось далеко не всегда) суть своих претензий к БГ.

И еще. Не раз, размышляя об этой статье, как и о других, мягко говоря, неортодоксальных словах и поступках своего друга, я пытался найти им объяснение. Я уже, кажется, говорил, что с самого начала нашего общения не уставал поражаться курёхинскому необычайному чутью, проницательности, способности видеть намного раньше и намного дальше многих других и способности к оригинальным, кажущимся немыслимыми решениям. Все это укрепило во мне почти безграничное доверие к его интуиции. Предположить, как другие, что он стал просто орудием в чьих-то руках, я не мог, да и не хотел – слишком сильной и независимой фигурой был Сергей Курёхин, и слишком я его уважал, чтобы в это поверить.

Мне представляется, что таким острым способом еще в 1987 году, на самой заре перестройки, он бил тревогу, предостерегал об опасностях и ловушках излишней легализации рока, излишнего вписывания его в систему, излишних, на его взгляд, заигрываний с властями. Точно так же спустя почти десятилетие, уже практически в иную историческую эпоху – и снова на острие ножа, когда опасность фашизации общества была еще далеко не преодолена, – он стал провозвестником национал-большевизма и даже русского фашизма, стремясь, как мне кажется, предельно заострить вопрос, предостеречь своих бывших единомышленников об опасности сползания в казавшееся ему куда более, чем любой радикализм, отвратительным унылое болото буржуазно-мещанского благополучия и самоуспокоенности.

Уже много позже его смерти я наткнулся на любопытный анализ этого самого эпизода с «Ленинградской правдой» в посвященной Курёхину статье блистательного и теперь уже, увы, тоже покойного петербургского критика Сергея Добротворского «Капитан Курёхин и…»: