Курочка Ряба, или Золотое знамение

И сорвался Аборенков, оступился, зашел в своей кошачьей забаве дальше, чем следовало.

— Не нужно тебе подробностей? — совсем развеселился он. — «Да» или «нет»? А чего ж без подробностей? Можно и с подробностями! — И расхохотался, неудержимо, до перехвата дыхания. — У них золотые яйца там. Видимо-невидимо! Курочка ряба им золотые яйца несет. Пук — и золотое яичко!

Он-то думал, что приразжал когти — и цап мышку обратно, он-то полагал, что ничего ровным счетом не выболтал, потому как кто же в своем уме может всерьез поверить в золотые яйца, он-то считал, что лишь позабавился — и все, ничего больше, но лицо у его бывшей пассии вдруг так и пыхнуло свекольной краснотой, потом вмиг побледнело и приобрело несвойственное для нее выражение словно бы вдохновения.

— Ладно, пойду тогда, — хрипло почему-то сказала она, повернулась и пошла из его кабинета вон. И притворила дверь за собой тихо и аккуратно, а если бы у Аборенкова был слух на слово, то, глядя со своего места ей вслед, он бы определил так: словно бы нежно притворила.

7

В эту ночь в двух соседствующих домах на Апрельской улице властвовала бессоница. Не спали потрясенные событиями минувшего дня Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем, теснясь на одной кровати в комнате, мешая друг другу и оттого беспрестанно ворочаясь, не смея при том из страха перед поселившимися у них двумя молодыми людьми перемолвиться ни единым словом. Не спали и молодые люди, обосновавшиеся на кухне, сидели один на табурете у входной двери, другой на лавке у окна, и в самом деле прислушивались чутко ко всем звукам, доносившимся из комнаты в распахнутую ими настежь дверь, прислушивались ко всем шорохам снаружи, пощупывали время от времени бугрившиеся под мышками твердые пистолетные наросты и двигали плечом, устраивая сбрую кобуры поудобнее. И если их бдение нельзя было назвать бессоницей, то постельная маета Евдокии Порфирьевны была самой что ни на есть настоящей бессоницей, такою же, как у Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, хотя и лежала она на кровати совершенно одна. Все вспоминался ей старик у ее крыльца — прячет что-то у себя за спиной, бормочет заикающейся скороговоркой: «Да это… ну… Рябая тут… у тебя тут…» — забывалась вроде, проваливалась в сон — ан нет, тут же и оказывалось, что снова не спит и опять видит, как прячет от нее старик что-то за спину: «Рябая тут… у тебя тут…»

Первые петухи пропели в ночной темени, вторые, в окне начало рассветлять, и Евдокия Порфирьевна, не в силах больше длить эту муку бессоницы, почти не соображая ничего, чувствуя лишь, как жарко горит в голове будто спекшийся в огненный ком бедный ее мозг, рывком поднялась с постели и, как была в ночной рубахе, вышла на крыльцо и спустилась на землю. Верный тихо лежал у себя в конуре и даже не звякнул цепью. Крадучись, словно была уже не на своей территории, Евдокия Порфирьевна пошла в дальний конец участка к прорехе в заборе. Протиснулась в нее и, все так же крадучись и пригибаясь, двинулась к курятнику. И выгляни сейчас, в эту минуту кто из Трофимычей в окно, засекли бы ее, как она ни пригибайся, всполошились и не дали бы ей сотворить задуманное. Но, хоть и не спали они, хоть и измучились бессонным лежанием до того же огненного кома в голове, что и Марсельеза, не смели они, боясь своих бдящих постояльцев, даже и просто сесть, посидеть на кровати, спустив ноги на пол. А постояльцы их бдели на определенных им начальством позициях — держали под прицелом уличное окно, и Евдокия Порфирьевна осталась незамеченной, несмотря на то, что ночная темь уже рассеивалась и начинала заниматься заря.

И что проку, что сидел один из молодых людей у сенной двери. Если бы он приоткрыл ее немного, до него тогда донесся бы шум в курятнике, всполошенное квохтанье и хлопанье крыл, и, выскочив на крыльцо, увидел бы он выбирающуюся из стариковского курятника, словно какая-нибудь Лиса Патрикеевна, гренадерского роста женщину в ночной рубахе и с пестрою курочкой под мышкой. Но он, согласно полученным наставлениям, закрыл дверь туго и плотно, как закрывали ее на ночь старики, — чтобы все выглядело по-обычному, чтобы заявившиеся к ним их сообщники ничем не встревожились бы, и оттого ничего он не услышал и никого не увидел.

А Евдокия Порфирьевна, вернувшись к себе, заперла в сенях все засовы, все замки, какие имелись, помяла Рябую под гузкой, так, впрочем, и не поняв, снеслась та сегодня уже или нет, и ее вдруг повело в сон — прямо сносило с ног…

Проснулась Евдокия Порфирьевна в непонятной, обливавшей ее тяжелым потом тревоге. И мигом, едва проснулась, эта тревога сбросила ей ноги с кровати, и она вскочила. Много ли, мало ли минуло времени с той поры, как упала на кровать, она не знала. Ноги, будто сами собой, не ее волей, понесли ее в сени, оставив тапки стоять у кровати, она вывалилась в глухие сенные полупотемки, и ее обдало квохтаньем, хлопаньем крыльев, и мимо лица протрепыхала в комнату перепуганная Рябая.