Курочка ряба, или золотое знамение

– Кака картошка, ты че? – мать, видела Надежда Игнатьевна, не понимала ровным счетом ни слова. – Яйца это! Рябая нести стала. Скорлупа от них. Яйца, что ли, от картошки отличать разучилась?

И снова Надежда Игнатьевна сдержала себя. В борьбе с невежеством, помнила она уроки университета марксизма-ленинизма, в котором училась три года вечерами, знание должно быть великодушно.

– Я ничего не разучилась, – сказала она, – будьте спокойны. А вот вы… вы, знаете, дожили! Бесовщину всякую разводите тут… средневековье! Никакие они не золотые, эти ваши яйца. Сами этот эффект и вызываете. Хочется, чтоб были золотые, – вот они вам такими и кажутся.

О том, что скорлупа и ей кажется золотой, хотя она вовсе даже не имеет подобного желания, Надежде Игнатьевне в этот момент как-то не подумалось.

– Ты что, Надежда, ты что, – дрожащим голосом проговорил отец. – Ты, если глазам не веришь, в руку возьми. Возьми в руку, возьми…

Надежда Игнатьевна, с терпеливым выражением лица, запустила щепоть в горку желтой скорлупы на фартуке – и тут обнаружилось, что поднять захваченную скорлупу требуется куда большее усилие, чем полагалось бы. Словно б она и в самом деле была золотой.

Однако Надежда Игнатьевна, закончив университет марксизма-ленинизма, владела истинным знанием законов природы, и замешательство ее длилось не дольше одного сокращения сердечной мышцы.

– Так! – снова сказала она, оглядываясь вокруг. – Я что, тоже в поле, что ли?

– В каком таком поле? – заоглядывались в испуге, вслед ей, и отец с матерью.

– Таком поле! – не стала Надежда Игнатьевна вступать в объяснения с родителями. – Научную проверку у вас нужно организовать, – ссыпая скорлупу обратно на фартук, решительно сказала она. – Научная проверка сразу все на свои места поставит!

И что же тут сотворилось с ее родителями – Боже! Сорвались с места – будто скорлупа и впрямь была золотая, будто она отнять ее хотела у них: мать налетела, схватила фартук, отец давай подбирать его углы, собирать торбочкой, и, перебивая друг друга, в голос заверещали:

– Ты что! А если натуральное золото? В тюрьму родителей захотела? За золото чикаться не будут, срок – и мотай знай!

Темнота ликбезовская, звучало внутри Надежды Игнатьевны, но вслух она ничего подобного не произнесла. Родительский бунт ее очень даже устраивал. Вовсе ей не хотелось возиться ни с какими лабораторными исследованиями – звонить, хлопотать, устраивать.

– Ладно, тогда до свидания, – сказала она, отступая подальше от стола, от суетящихся над фартуком отца с матерью. – И предупреждаю: меня из-за этих ваших глупостей больше не тревожить. У меня день до секунд расписан.

Родители все возились с фартуком, увязывая скорлупу, и, кажется, не услышали ее. Нечто похожее на чувство обиды шевельнулось в Надежде Игнатьевне. Нет, никогда им не оценить по-настоящему, кем стала их дочь.

Она отступила от стола еще дальше, разворачиваясь лицом к двери, и тут вспомнила, что, отправляясь к родителям, прихватила презент. Как обычно делала, когда ехала к ним. Нынче в презент подвернулась банка бразильского растворимого кофе.

– Вот! – возвращаясь к столу, достала она из сумки яркую, коричнево-красную блескучую жестяную банку. – В заказе был. Прямо там расфасован, запаян – настоящий импорт. Специально для вас взяла.

Родители совместными действиями вернули фартуку прежний вид торбочки – и обрели способность слышать ее.

– Чего тратилась, зачем, – вроде как отказываясь, вскинулась мать, а по голосу ее Надежда Игнатьевна поняла: рада вниманию.

– Да мы же не пьем кофе-то, – сказал отец, а и в его голосе была благодарность.

– Ничего, выпьете. – Надежде Игнатьевне главное было, чтоб родители оценили ее внимание, а уж там пусть как хотят с этой банкой.

– Только ты это… про Рябую-то, ни слова никому! – не давая ей нормально уйти, встал в дверях, так и подскочил к ним, загородил дорогу отец. – Ни бэ, ни мэ никому, уж обещай!

– Ой, никому, никому, никому!.. – вторя ему, снова, кажется, готова была пустить слезу мать.

И только тут, под занавес, единственный раз Надежда Игнатьевнa сорвалась, не удержалась.

– Да нужно мне! – воскликнула она в сердцах. – Своих забот мало – еще про вашу рябу трепать!

Славик в машине, едва она растворила калитку, повернул ключ зажигания, и черное лакированное тело встряхнулось, а внутри в нем, радуя душу, покорно затутукало.

Но лишь когда машина вывернула на черную асфальтовую дорогу и понеслась по ней все скорее, скорее, когда колеса запели свою ясную шкворчащую песню, лишь тут в груди стало отходить, отмякать по-настоящему, и все происшедшее в родительском доме стало уплывать из сознания, заталкиваться туда, где всему подобному и полагалось находиться: в маленький темный глухой чуланчик, невостребуемо обычно запертый на замок. И когда Надежда Игнатьевна услышала, как замочек защелкнулся, намертво замкнув чуланчик, она потянулась с заднего сидения к Славикову уху и, взяв его, помяла в пальцах:

– Сейчас приедем, поднимись, глянь, что у меня с дверцами на антрессолях. Не держатся почему-то, открываются.