Курочка ряба, или золотое знамение

Кобеля ее боялся Игнат Трофимыч, а больше кобеля надо было бояться ему самой Евдокии Порфирьевны. Кобель, может быть, и унюхал его дух из своей будки, но не спешил броситься на защиту хозяйкиных хором. А вот Евдокия Порфирьевна, глянув в окно, будто специально для того дежурила около него, оказалась свидетельницей, как несся Игнат Трофимыч по ее двору, и врожденный контролерский рефлекс тотчас бросил ее на перехват.

– Ты че эт тут у меня?! – гаркнул над Игнатом Трофимычем устрашающий лихой голос. – Че эт ты взял, ну-ка покажь давай!

– Да это… ну… Рябая тут… у тебя тут… понравилось ей у тебя, – бессвязно забормотал Игнат Трофимыч, стоя на коленях и пряча руку с яйцом за спиной. – Снеслась тут у тебя… ну, вот я… Рябая-то…

– А ну-к покажь! – загромыхала Евдокия Порфирьевна гренадерским шагом вниз по ступеням, и Игната Трофимыча подняло с колен – будто молодого – и попятило от крыльца к собачьей конуре.

– Что ты, Дусь, что ты, – приговаривал он, пятясь и по-прежнему пряча яйцо за спиной. – Взял я… моя же курочка… Рябая… и яйцо мое, значит. Понравилось ей тут…

И не говорил ведь он никакой неправды, ни слова не лгал, ни полсловечка, а не мог оправдаться перед соседкой, не было у него способа оправдаться, потому как, хоть и было все правдой, что говорил, а суть-то была не в ней, и предъявить эту «суть» для объяснения никак он не мог. Не мог, нет, хоть умри.

А Евдокия Порфирьевна между тем, в одной ситцевой ночной рубашке на пышущем жаром гренадерском теле, сотрясаясь под нею могучими шарами грудей, сошла с крыльца и, подступив к Игнату Трофимычу, попыталась схватить его за руку, отобрать, что он там прятал у себя за спиной.

– Покажь! Покажь, говорю, хуже будет! Я тут третьего дня брильянтовую серьгу уронила, ее нашел?!

Веселилась Евдокия Порфирьевна, забавлялась; хоть и любопытно ей было, что там старый пень выцарапывал у нее под крыльцом, знала она: ничего такого особого отыскать там он не мог, и просто тешила себе душу, такая умора была смотреть на него – ну «заяц», точь-в-точь автобусный «заяц»!

Но Игнату Трофимычу было не до смеха.

– Да откуда у тебя брильянты, ты что! – возопил он, увертываясь от рук Марсельезы, боясь повернуться к ней не то что спиной, но и боком. – Когда они у тебя были-то? Не видал никогда!

– Украл! Брильянтовые сережки украл! – рявкнула Евдокия Порфирьевна, не оставляя попыток ухватить его за руку и вывернуть из-за спины.

Без сомнения, попытки ее увенчались бы успехом – что был высохший от годов Игнат Трофимыч против ее могучей цветущей плоти? – но уж слишком сильно она рявкнула, и пятившийся Игнат Трофимыч отлетел от ее рявка назад, будто отброшенный ураганным порывом ветра, наскочил на отозвавшуюся пустым гулом собачью будку, и Верный наконец проявил признаки жизни – взлаял там внутри с утробной силой и загремел цепью, выбираясь наружу. Ягодицы у Игната Трофимыча передернуло судорогой предощущения клыков, и, не отдавая себе отчета в своих действиях, он с молодой лихостью развернулся и метнулся к дыре в заборе, оставив где-то на Марсельезовом дворе на произвол судьбы Рябую.

– Фас, Верный, фас! Ату его! – достиг слуха Игната Трофимыча крик Марсельезы. И, перекрывая его, бил в барабанные перепонки ухающий лай ее кобеля, страшно и жутко гремевшего цепью.

Только когда оказался у себя в огороде, и осознал Игнат Трофимыч, что никто за ним не гонится, ни Марсельеза, ни ее кобель, что Верный вообще оставался всю эту пору прицепленным к проволоке, позволявшей ему гонять лишь поперек двора.

– О Господи, воля твоя! – выдохнулось у Игната Трофимыча.

– Отдай брильянты! Отдай мои брильянты! – кричала через забор Марсельеза – и вдруг захохотала, звучно всхлопнула ладонями и пошла по двору в нужник. – Смотри, в другой раз отберу! – погрозила она пальцем Игнату Трофимычу, но уже благодушно, расслабленно, и Игнат Трофимыч понял, что помилован за нынешний свой безбилетный проезд, прощен, но лишь за нынешний, а случится что подобное снова – уж непременно будет оштрафован.

– Дуся… ты это, – сказал он слабым голосом, сам еле слыша себя, – Рябую-то… прогони. Задавит ее ненароком твой Верный.

– Задавит – и правильно сделает, – ответила ему Евдокия Порфирьевна, продолжая шествовать в нужник и не останавливаясь. – Вон где дурная твоя ходит, – указала она пальцем, и Игнат Трофимыч, посмотрев, куда она указала, увидел, что Рябая преспокойнейшим образом разгуливает уже в родном огороде, и по невиннейшему ее виду никак не скажешь, что тут она сейчас устроила.

Но это было еще лишь утро, не раннее уже, но и совсем даже не позднее, а день еще весь был впереди, только начинался.

2