Курочка ряба, или золотое знамение

Будь это у них обычный разговор, Игнат Трофимыч взвился бы от поперечности своей старой до самых небес и распушил бы ее – только перья летели, но у них был совсем не обычный разговор, в необычных обстоятельствах, и Игнат Трофимыч согласился покорно и повинно:

– Не устоял…

Он сказал это – и будто молнией разодрало перед ним белесую мглу окружающего лунного вечера. Так ясно и так понятно сделалось все, случившееся с ними, что стало обидно от этой ясности и простоты, и он невольно остановился.

– Старуха! – сказал он. – Так ведь это нам испытание было!

– Како испытание? – не поняла, о чем он, Марья Трофимовна, остановившись вслед за ним и чуть заступая сбоку, чтобы глядеть на него.

– Так яйца-то эти! Устоим, не устоим. Перед соблазнами всякими. Не устояли, выходит.

– Не устояли, – сокрушенно согласилась Марья Трофимовна.

– Ай, беда, ай, беда… – проговорил Игнат Трофимыч, качая головой. И спросил через паузу, осмелясь: – А с той-то поры, значит, как продал, так и все, как отрезало?

– Как отрезало. Ни разу больше золотых не несла.

– Ай, беда, – повторил Игнат Трофимыч, – ай, беда…

– Не устали? На автобус не хотите? – спросил сзади, приблизившись к ним, Виктор.

Игнат Трофимыч глянул на Марью Трофимовну, Марья Трофимовна на Игната Трофимыча. Нет, не хотелось им на автобус.

И они пошли дальше. А сын снова отстал от них на несколько шагов и брел следом – будто охранял.

Впрочем, Виктор не думал, как он выглядит со стороны. Ему было очень плохо. Он чувствовал себя безумно виноватым перед родителями. И, терзая себя, винясь перед ними и моля о прощении, понимал, что вины своей перед ними ему никогда не избыть.

А вечер выдался изумительный – да, редкий вечер, божественный. Будто по заказу. Будто специально для этого их грустного счастливого праздника. Будто так кому-то хотелось на небесах.

4

Неделю спустя, в ранний утренний час, когда багровое солнце только-только начинает с трудом отлепляться от, горизонта, когда воздух еще дымно-сиз, а мороз стоит в полной ночной силе, участковый Аборенков, согласно своему неизменяемому правилу, в легком спортивном трико и спортивной шерстяной шапочке на голове, занимался перед домом «Опорного пункта» своей железной гимнастикой. С шумом, с шипом и свистом, будто работали какие-нибудь кузнечные мехи, вбирала и выдыхала из себя отработанный воздух его могучая, широкая грудь, а восьмикилограммовые гантели так и летали туда-сюда пластмассовой бутафорией.

Час был такой, когда рабочий люд только еще начинал подниматься с постелей, до времени, когда он должен был потянуться к автобусным и троллейбусным остановкам, оставалось еще не менее получаса, и поэтому Аборенков весьма удивился, когда услышал вдалеке среди утреннего безмолвья деревянный звук хлопнувшей калитки, а затем увидел, как от линии заборов отделилась человеческая фигура и направилась в его сторону. Профессиональное чувство заставило его насторожиться и подобраться, чтобы быть готовым ко всему. Всякое нарушение сложившегося порядка вещей связывалось в сознании Аборенкова, с возможным попранием законности.

Однако когда фигура стала приближаться к нему, по размашистым ее, крупным движениям, по гренадерскому росту Аборенков узнал не кого другого, как Марсельезу, которой не видел на подведомственном ему участке уже более полугода!

– Марсельеза, ты?! – громко вопросил он, когда она подошла к нему поближе, даже и обрадовавшись ей, потому что, хочешь, не хочешь, а чувствовал себя причастным к помещению ее в лечебницу. – Выпустили?

– Выпустили, – сказала Марсельеза, останавливаясь около него, и Аборенков удавился, как это она сказала: голос ее был тих, мягок и будто светел. В руках она держала фанерный, дорожного размера коричневый чемодан, и вообще вся была одета по-дорожному: в штанах, заправленных в сапоги, в долгополой теплой куртке вместо пальто и поверх шапки теплой серой шали, завязанной на груди крест-накрест.

– Давно ли? – недоумевая по поводу перемены, происшедшей с ней, спросил Аборенков.

– А третьего дня, – все тем же голосом ответила Марсельеза.

– А куда собралась? – кивнул Аборенков на ее чемодан, начиная подозревать про себя, что бедную Марсельезу там, где она пребывала полгода, залечили и она не совсем в себе.

Но Марсельеза ответила ему вполне разумно, и только по-прежнему непонятным оставалось происшедшее с ней преображение:

– А к Ваське в лагерь собралась. Два уж года не виделись. Соскучился, наверно. Навещу.

И, хотя Аборенков ни о чем ее больше не спрашивал, принялась объяснять: – Чего мне не съездить. С работы уволилась, не могу больше контролером работать. Что-то со мной случилось – не могу. Верный мой совсем к Трофимычам перебрался, меня едва узнает… чего ж мне не съездить?

– Съезди, Дуся, конечно. Я что, разве что имею против? – Аборенков даже, что с ним бывало чрезвычайно редко, и растерялся: не знал он, не понимал, как вести себя с этой новой Марсельезой. – Ваське привет передавай!