Курок

– И тебе пора начинать практиковаться.

Просунув руку мне в брюки, она берет меня и начинает гладить.

Извиваясь, я трясу головой и пытаюсь отстраниться.

– Ш-ш-ш, все в порядке, – воркует мать, целуя уголок моего рта и быстрее двигая рукой. – Чувствуешь, малыш? Он становится твердым. Это значит, что тебе нравится. Тебе нравится то, что делает мамочка.

Нет, не нравится. Она не должна так делать. Она не…

Оцепенев, я зажмуриваюсь. В нем пульсирует кровь, и он поднимается.

Нет, нет, нет, нет… Я не хочу этого. Мне хочется уйти. Я хочу уйти.

– Наслаждайся, малыш. Просто получай удовольствие. – Мать осыпает легкими поцелуями мой рот и лицо, продолжая меня гладить.

– Ты ведь сильный мужчина, а сильные мужчины получают столько женщин, сколько захотят, чтобы им было хорошо.

Я не хочу… Я не хочу…

Закрыв глаза, я испускаю стон. Нет, нет, нет…

Подхватив мыло с полки, я намыливаю грудь, живот, а потом член, чтобы очистить его. Насколько возможно.

В тот раз мать впервые так ко мне притронулась. Это был первый случай, вылившийся в годы грязи.

Горло сдавило от подступившей рвоты. Понурив плечи, я старался сжаться, стать как можно меньше. Чувство давнишнее, но до боли знакомое. Из-за него я прятался в фонтане. В лабиринте. В душевых и шкафах. Ведь если меня никто не увидит, то и стыд мой не заметят.

«Ее больше нет, – сказал я себе. – Она больше ничего от меня не получит. Никто не получит».

Однако оглядываясь на минувшие годы, я понял, что это началось гораздо раньше той ночи. Мать принимала душ вместе со мной даже после того, как я подрос и уже мог купаться самостоятельно. Она мыла меня, вытирала, оставалась в комнате, пока я одевался или раздевался.

На протяжении месяцев она испробовала на мне все, на что были способны ее руки и рот, и в итоге, придя однажды ночью в мою комнату…

Раньше я хвастал, что в первый раз переспал с женщиной в двенадцать лет, упиваясь тем, как другие парни либо не верили мне, либо считали счастливчиком, из-за всех шлюх, которых отец держал в нашем доме. Но я всегда говорил правду.

Отец должен был знать о происходящем. Хотя, по его мнению, это сделало меня мужчиной.

К тому же его не назовешь противником насилия над детьми. Учитывая то, какой юной была моя мать при их первой встрече.

Ополоснувшись, я выключил воду, схватил полотенце и вытерся. Затем обернул его вокруг бедер, вышел из душа, направился к зеркалу и смахнул с него конденсат.

Я смотрел на свои глаза – чуть темнее, чем у нее, – и такие же черные волосы. Щетина уже покрыла челюсть, поэтому я взял свою опасную бритву и промыл под струей воды.

Что чувствовала Уинтер, когда думала обо мне? Была ли ее злость настолько всеобъемлющей, что заглушала все остальное?

Он попросил, чтобы она станцевала для него.

Отец попросил ее станцевать для него, как я попросил Уинтер.

Он наблюдал за матерью так же, как я наблюдал за Уинтер.

Означало ли это, что в школе я сделал с Уинтер то же, что мой отец сделал с матерью? Подготовил ее для себя?

Я заглянул в глаза своему отражению.

Всем известный, но позабытый секрет жизни состоял в том, что мы не одиноки. Люди считают себя уникальными. Первопроходцами.

Никто не переживал то, что пережил я.

Никто другой не испытывал таких чувств.

Никто не знает, каково быть на моем месте.

С испытаниями, выпавшими на мою долю, еще никто не сталкивался, верно?

Все это самообман, ведь мы считаем себя особенными. Иначе обесценим привилегию на страдания, если узнаем, что наша жизнь не настолько уж незаурядна. Этот секрет я хранил в памяти и использовал, чтобы трезво смотреть на вещи и не утонуть в дерьме, переполнявшем мою голову, однако сейчас…

Сейчас мне бы хотелось его забыть. Я хотел остаться один.

Не желал знать, что я похож на отца или он похож на меня. Что жизнь состоит из шаблонов, а история повторяет себя. Я не такой, как он. Уинтер не такая, как моя мать. И остальные понятия не имеют, через что мы прошли.

Наша ситуация особенная.

У нас все по-другому.

Она уникальная и только моя.