Курс практической психопатии

…Она скакала на монгольской лошади, голая, маленькие груди вздрагивали в такт, она терлась о спину животного, и прикрыв глаза, кусала губы, сдерживая оргазм — я отлично это знаю, я не раз это видел, когда шарил в ней пальцами за углом на улице, где нельзя стонать, — и вцеплялась в гриву лошади, как бывало мне в волосы… я проснулся в липкой лужице.

— Приезжай, ты мне нужен! — сказал он в трубку деловым тоном, но так неосторожно судорожно вздохнул при этом… что я бросил все, и помчался.

— Привет… малыш, — сказал он, в дверях, зябко ежась. Я весь сжался — чего это он? Что-то не так. Назвать меня вслух малыш… обычно он сдержан, и говорит ласковости только на ухо и в моменты… ну, понятно.

— У меня мать уехала, а мне плохо, вот… — и он неловко обнял меня, уткнувшись в душу. Я погладил его по лопаткам, и сглотнул вязкую слюну в приступе голода. Сам не знал, как дико соскучился за каких-то… сколько прошло? Не помню. Поднял его лицо, и поцеловал в холодные губы. Он едва заметно задрожал. Сразу накрыло — удушить. Но в такие моменты мне начинает казаться, что я могу провести с ним всю жизнь. Тем более, что жить мне немного, так что не трудно будет!

— Значит, будем ночевать? — спросил я, непринужденно. Он кивнул.

— Да, там водка есть, извини, что дешевая и есть нечего… плохо мне что-то, мать ниче не купила, а мне идти худо…

— Похуй, забей, — раздраженно отмахнулся я, стесняясь своего влечения. На шее его стучат сосуды. Губы его обкусаны. Руки его сложены на груди, лопатки торчат, ключицы под футболкой, волосы за ушами — маленькими девчоночьими ушами… о, яду мне! А вот он — яд. Пей… демон мой жрет кишки. Я отвернулся.

— Давай, тада, тянуть не будем, мне тоже нехорошо, начнем пить.

А потом я тебя убью… любовь моя.

— Мое имя — иероглиф, мои одежды залатаны ветром… — умиротворяюще поет моя любовь, подыгрывая себе на гитаре. Я не пою, я молча пью. Худо мне. Хочется исчезнуть отсюда, за тридевять земель… я терпеливо заливаю нутро теплой водкой.

…все лицо мое в сперме, и на грудь стекает. Пиздец, и откуда ее так много! У меня же столько не бывает, блядь, почему тогда у него столько?

Я стою на коленях перед ним, в ошейнике. Он не хотел, но я настаивал. В какую грязь бы я до сих пор не упал, мне, уроду, все мало, мало!! Блядь, блядь, зубы сжимаю так, что вот-вот хрустнут и сломаются. Презираю себя, и тошнит от него. Закрыл глаза, и смотреть на него не могу… хотел испытать границы своего терпения, и чувствую — перегнул, не надо было затевать эту игру, сознание мутит гнев, и злоба — блядь, да отойди же уже от меня, я прибью тебя, ну неужели не ощущаешь? Уйди, уйди, ублюдок, тварь, неужто ты поверил, что я способен быть твоим рабом!

Он склонился надо мной, и протянул руку — я поднял глаза, и что-то увидел он в них, такое, что аж отшатнулся, лицо его дрогнуло, а я вскочил тогда, сорвал ошейник, и отшвырнув вон, вытирая лицо ладонями, ушел в ванную. Я не закрывал дверь, пусть он слышит, как с омерзением отмываю я изгаженную кожу свою… долго мылся, так долго как только мог, все прислушиваясь, где он, и очень боялся, трус, что униженный и наказанный за свое доверие ко мне Арто придет за мной. Тогда я заору на него, прогоню вон, и даже может быть побью. Руки сами сжимаются так, что ногти впились! Но он не шел… я постоял в темноте, утерся полотенцем, и на цыпочках, тихонько прошел в комнату. Арто там не было, но я легко понял, что он на балконе, и осторожно выглянул туда… на подоконнике дымила полускуренная сигарета, а сам Арто, полуголый и жалкий, вздрагивая острыми плечами, тихонечко рыдал уткнувшись в сложенные на перилах руки… я непроизвольно протянул руку, жалея его, но тут же отдернул. Он сам виноват. Не нужно было со мной связываться…

— Я же обещал уничтожить тебя… малыш! — беззвучно прошептал я одними губами. И вышел, задернув штору у него за спиной.

А среди ночи я сидел и глядя на спящего него, плакал. Тихо и безудержно горько. Все нутро мне заливали слезы, море отчаяния топило сердце… горько, горько, глотать трудно, сцепив пальцы на коленях, корчась — я любил его, и держался как каменный, чтоб не вздрогнуть, не разбудить… пьяный малыш, мразь моя божественная, не догадывался ничуть, что я подыхаю, как собака возле него, и вою беззвучно, и тону… нет спасения — я люблю. Парня. И это навсегда. Плен, ад, позорный огонь.

— Я люблю тебя! — прошептал я так тихо, как только мог, протягивая дрожащие пальцы. И вдруг все кости вынули — тело ослабло, обессиленное дрожью и напряжением. Судорожный вздох скрытой истерики вырвался из груди, заболело сердце, и я тихонько лег рядом с ним.