Курс практической психопатии

Мне нужно было пережить это горе. Нам нужно было. Арто позвал провести неделю за городом, на его даче. В тишине и безлюдии, остывающей осени. Как вовремя она умерла — подумал я удивленно, нельзя придумать лучшего времени для смерти! И так цинично прибавил про себя — и нам хорошо, пострадать в уединении, пиная прелую листву и глядя в небо, пить прохладный коктейль воздуха из тонко звенящего бокала осени… ах я, эстет, дрянь такая. Не прошло и недели, а мне уже не так горько. Черт, да была ли вообще горечь? Было ли горе? Уже не знаю… Жахни, Жахни — повторяю я, и во рту горько, так что сводит зубы. Это душа истекает грязной кровью по ней. Но реально — я не чувствую ничего. Потому что больше нечего чувствовать — Жахни нет на этой планете. Осталось только привыкнуть… привыкнуть, что некому позвонить среди ночи (ведь Арто этого не любит, а она запросто выслушивала полуночный бред мой «слушай, я тут подумал…»), некому поплакаться от души — «какая сволочь этот Арто», никто не будет третьим на нашей веселой кухне (на ЕЕ веселой кухне, и вообще кухню мы эту больше не увидим — и я буду скучать по кухне как по самой Жахни), и некому залезть под юбку — Жахни была единственной девчонкой, которая разрешалась нам с тех пор, как мы вместе… значит, девчонок теперь вообще просто не будет. Тоже сложно — я люблю девчонок, прости Арто, хотя и ты тоже, но пресловутая верность… Жахни! Вернись… зайди во двор сейчас же, и возмутись голосом низким и хриплым — А че это вы, собаки такие, меня бухать на дачу не позвали? — голосом своим прокуренным и чувственным, голосом маленькой покладистой шлюшки, так возбуждающим нас на подвиги под твоей одеждой…

Мы валялись во дворе на раздолбанном диване, курили, много пили, до тошноты и черт знает чего. Жгли костер во дворе, шатались по лесу в поисках грибов — понятно, что не тех, что жарят, а тех, которые поджаривают тебя. Зато в процессе поиска мы накидались, орали песни, бегали по голому лесу и дрались потешаясь, как дети. Арто завывал, что какая жалость, что не взяли камеру — какой клип мог бы получиться! Он совсем помешался на музыке, только о ней и думает. Периодически вздыхал. Обнимал меня, утыкаясь в плечо, и шептал — девочка наша, девочка, не сделать тебе больше ни одного клипа…

Жрать нам стало совершенно нечего уже через два дня, но тащиться по первым заморозкам в магазин два километра категорически не хотелось. Не знаю, это плохо конечно, но сам повод нашего уединения — то есть, смерть Жахни потеряла для нас свой смысл. Мне было неприятно, или скорее некомфортно, неудобно перед собой, что мы так свински быстро забываем друга… но циничный мой ум всегда ловко извернется! — я решил, что она того не стоила. Мысль некрасива, а я все же эстет — и немного повернув форму мысли, я утвердился на том, что ей будет лучше, если мы станем вспоминать её как веселую блядь, дарившею нам восторги чистого секса, чем страдать и рыдать! Лучше продолжить ее дело, веселиться и кумариться от души, покуда не последуем вслед за ней!

— Радоваться, жить и любить напропалую, вот что, черт возьми, я думаю по поводу её смерти!! — орал я, размахивая руками, и Арто согласно кивал в синих сумерках.

— Нас и так мало кто любит, по правде сказать, а теперь стало ещё меньше, Жахни одна из немногих, кто реально был с нами, в горе и в радости, наш милый друг! — вторил мне любимый. Мы оба безумно горячились, бегали вокруг костра, и вопили, что теперь мы просто обязаны быть счастливыми, Жахни научила нас этой истине ценой своей блядской жизни. Она была такая, пусть, но она была тем, чем была на самом деле, она не прикидывалась! И мы должны быть честны — мы хотим жить на полную катушку, и мы просто две злые твари и бестии, так к чему вранье и маски? Мы любим друг друга, и мы были одни из немногих — а может, и единственными, кто любил ее! Ее мать — плевала на нее, отец лишь дал на нее свое семя.

— Да, и моя мать на меня чихает, — говорил запальчиво Арто. — И ей надристать на меня как такового, понимаешь?

Я кивал, хотя не мог понять — моя мать меня очень любит не смотря ни на что.

— Она никогда не примет меня, если узнает, что я не то, что она хочет видеть! — говорил Арто радостно, и даже возвышенно, будто о чем-то великолепном. — Она может любить меня только как что-то социально престижное! Любить лишь при условии, что я то-то и то-то, а не то, что есть я, Арто! Я убежден, что если бы быть голубым было престижно, а я не был им, она вынуждала бы меня силой, унижениями, стыдом и хуй знает, чем, чтобы я спал с парнями, при том так, чтоб весь мир об этом знал — вот какой правильный сын!! — он носился вокруг костра, и выкрикивал, выкрикивал как сумасшедший лектор. — Клянусь богом, она застрелит меня, если узнает, что я такое на самом деле! И она срать хотела на то, что я музыкант — я неправильный музыкант! Вот если бы я был…

Тут он почему-то замолчал, и сел курить.

— Арто, ты прав, конечно, насчет своей матери… — начал я. Мне очень захотелось сказать. — Но знаешь… может, она и любит тебя…