Курсив мой

Поезд вошел в Финляндский вокзал. Это была Россия, моя родина, возврат домой, война. Последние дни августа 1914 года, густая пыль, толпа новобранцев. Грусть, впервые почувствованная мною от солдатского хора: “Рано по утру вставали – трезвонил набат!” Набат здесь, над этим солдатским эшелоном, гудящий тревогой, полнеба в огне, звон над Невой, “барышня, подари на счастье заграничную игрушечку” – даю из сумочки зеркальце. Странно, никогда не дорожила своими вещами, могу отдать, могу потерять, нет у меня “священных” вещей, как бывало у русского человека старых времен (ложка, гребешок). Чистое полотенце и чистая наволочка – вот все, что мне надо. Остальное не важно. Даю зеркальце. Шинель скручена и надета накось. И вдруг, покрывая хор, грянул духовой оркестр. А на Литейном мосту горят фонари. Почему они горят? Почему извозчик сидит боком? Почему плачет женщина? Почему ребенок просит: дяинька, дай копеечку? Почему? Почему у городового такой толстый живот, а у попа еще толще? Почему бледный мальчик, сын нашего швейцара, говорит моему отцу скороговоркой: “Обещали, Николай Иванович, но не дали. Не вышло”. (Это о стипендии в реальное.) Почему всюду кругом: не дали, не вышло, нетути. Почему? Почему холодно в августе? Темно в сентябре? Почему у Даши растерянный вид и фонарь под глазом? “Напившись вчерась, на прощанье как тарабухнет меня кулаком. В Галицию погнали их”. Что все это значит? Зачем это все? И куда я ни смотрю – на божью ли коровку величиной с дом, на детей, играющих на лужку, на папу с мамой, расстилающих белую скатерть, или на коров, говорящих “му”, я вижу только одно: грусть, бедность, нетути, войну, сапог солдата, сапог городового, сапог генерала, мутное небо надо всем этим, осеннее небо военного Петербурга.

Через несколько дней я иду в гимназию. Радость встреч, несколько новеньких. Знакомства. “А это кто такая? Не смотрит ни на кого”. – “Это Шкловская – пишет стихи”. Чувствую, что умираю от любопытства, желания подружиться и страха, что моему литературному первенству пришел конец. Она садится со мной рядом, на ту же парту. Ей, как и мне, тринадцать лет, но лицо ее – лицо взрослого человека: серьезный взгляд серых глаз, узкий нос, слегка поджатые губы, – и фигура женщины. Я невольно теряюсь. Мы, однако, переходим на ты. Она говорит, что у нее есть двоюродный брат, литературный критик. Никогда не слыхала! (Я смущена.) Я знакомлю ее с Надей Оцуп (позже была репрессирована как троцкистка) – у нее брат поэт; я знакомлю ее с Люсей М. (позже расстрелянной) – у нее отец издатель. И еще с Соней Р. (покончившей с собой в 1931 году) – у нее брат будущий киноартист. Мы все – цвет класса. Она теперь тоже цвет класса. Я ей намекаю на это обстоятельство, она понимает меня, но молчит.

На русском уроке ее вызывают к доске. Правда ли, что она пишет стихи? Это правда. Она нисколько не смущается, она каменно спокойна. Может быть, она прочтет их классу? Отчего же, она может их прочесть. В лице ее – никакого волнения. Я волнуюсь за нее. Она обводит глазами потолок и смотрит в окно. Брови ее, круглые и высокие, поднимаются еще выше. Уверенно, очень отчетливо, она читает:

Ландыши тихо цвели,
Дружно о счастье мечтали.
Бедные ландыши скоро увяли.
Видел ли кто, как они расцвели?

Я с трудом набираю воздух в легкие. Это так хорошо, что я чувствую, как все во мне тает от восхищения. Наташа читает еще:

Эх, взлететь бы мне высоко
Над болотною осокой,
Цепи сердца в море кинуть,
В беспросветную пучину.
Все на свете позабыть,
Вольно жить!

Но мои погрязли крылья
В тине мутного бессилья,
Мне глаза закрыты снами,
Ноги скованы цепями,
Мне цепей не разорвать:
Надо ждать.

Сердце мое сильно бьется. Я люблю ее. Я люблю ее косу, ее родинку у носа, ее немного слишком белые, взрослые руки, ее колечко, ее воротник из суровых кружев, я люблю ее лицо, напоминающее мадонну Кранаха, и больше всего я люблю ее стихи.

– Послушай, Шкловская, – говорю я ей небрежно во время перемены, – у тебя там есть “за-за” в стихах.

– Да? Где?

– “Глаза – закрыты”.

– А? Хорошо. Надо переделать. Я только вчера написала. Не успела еще посмотреть как следует.