Курсом зюйд

— Как там Катькин Алёшка говорил: «Я хитрый — умную за себя взял», — рассмеялся государь. — Да, брат Август и сам будет не рад, что решил всем угождать. Однако я его предупреждал. Не послушал — то его печаль. А цесарцев сам Бог накажет… Надобно Катьке отписать, чтоб с маркизом де Торси переговорила. Пускай намекнёт, что мы не против тайно поддержать герцога Анжуйского в его претензиях, ежели они всю силу свою на цесарцев перенесут. А Ахмед ещё тем от себя добавит.

— Август пытается усидеть на нескольких стульях сразу и съесть все блюда за столом, пока соседи дерутся. Но мы от этого получим много головной боли. Ведь именно он первым пригласит нас решать польские проблемы, подставляя под удар турок.

— Повторю: то его печаль. Мы в Польшу пока не лезем. Начнёт Август на подмогу звать — а у нас татарский набег, никак не можем. Пускай нахлебается того, чем нас кормил, пока надобность в нём была. Теперь у него надобность в нас возникла, но пока чего-нибудь дельного не предложит — хрен ему, а не наши полки.

— Тебе их не жаль, родной мой?

— Кого?

— Людей, что от этой войны страдают.

— Людей иной раз и жаль, душа моя. А тех, кто нас самих за людей не считает — нисколько…

4

О приближении огромной орды в Харькове узнали от солдата, единственного выжившего из конного дозора. Парня сочли мёртвым и бросили на дороге, но он очнулся, сумел взобраться в седло и, пользуясь темнотой, ускользнул от татарских разъездов. На рассвете был у ворот, где его, свалившегося с лошади, и подобрали.

Понятно было, что опередил он орду ненамного. Начало апреля, дороги-то просохли раньше срока, вот они и двинулись в набег. И в течение суток-двух стоит ожидать нового наплыва селян, спасающихся бегством. В городе тогда остались считанные семейства, осмелившиеся пойти против «громады», остальные пошли готовиться к посевной… Интересно, все ли хотя бы успели до своих сёл добраться?

Что же до гарнизона, то они готовились к этому с зимы. Неясным оставался лишь статус пленных шведов. Те, которые решили перейти в русское подданство — с ними всё ясно, пойдут в ополчение. Их боевой опыт будет вовсе не лишним. А остальные? Рёншельт, офицеры, почти три тысячи солдат, всё ещё обитающих в казармах «нижнего города»?

— С фельдмаршалом я уже не раз говорил на эту тему, — сказал Евгений. Когда комендант вызвал его к себе — посовещаться. — Обещал помочь, но при одном условии.

— Это каком же? — поинтересовался Айгустов, не ожидавший ничего хорошего от шведа.

— Он готов дать честное слово, что его солдаты не повернут оружие против нас, если вы сами его попросите встать на защиту крепости. Мне-то он верит, но я здесь гость, а хозяин — вы.

— Экий он гордец, — неприятно усмехнулся Савва Васильевич. — Ведь знает, что приду и попрошу. Три тыщи солдат на стенах… А коль обманет?

— Тогда он станет первым, кого я убью. И это он тоже знает.

Сцена разговора Айгустова с Рёншельтом была достойна кисти живописца. Швед тихо злорадствовал, русский генерал был живой аллегорией выражения: «На какие жертвы я иду во имя Отечества!» — а капитан Черкасов зорко следил, чтобы эти персонажи не упороли что-нибудь феерическое. Способностей к тому у обоих хоть отбавляй. В результате фельдмаршал прилюдно дал слово защищать город, пока вражеская армия не будет отброшена, либо пока не будет достигнута договорённость о сдаче «на пароль». Хотя, зная татар, можно было предполагать, что ни о какой сдаче и речи не будет: это верная смерть.

И шведам выдали оружие — под честное слово Рёншельта.