Куртизанка Сонника

— Смерть! — воскликнул Ганнибал, смеясь. — Кто думает о смерти?

— Разве я бессмертная? Разве я не сражаюсь наравне с твоими солдатами? Я храбро бросаюсь на острия копий; стрелы свистят вокруг меня, как будто в воздухе пролетает стая невидимых птиц; я презираю фаларики с их огненными наконечниками — ведь я должна умереть: мне это возвещают сны мои.

Как бы не желая показать всей своей бесконечной грусти Ганнибалу, Асбита прибавила живо:

— Пусть смерть приходит, когда хочет. Я не боюсь ее так же, как карфагенские наемники, ненавидящие себя… Если сны меня смущают, так это потому, что, просыпаясь, я думаю о тебе. Не могу объяснить тебе, почему мне кажется, что и ты можешь умереть, и с этим я не могу примириться. Ты должен жить долго, как бог. Я вспомнила, что ты спишь один в своей палатке, что для того, чтобы лучше скрывать свои отлучки, ты не позволяешь стражам охранять свой сон, и я почувствовала, что должна бодрствовать вместо тебя, провести ночь, опираясь на копье вблизи твоего ложа, чтобы враг не мог предать тебя.

— Какое сумасшествие! — смеясь воскликнул африканец.

— Вспомни Газдрубала, мужа твоей сестры, — сказала серьезно прекрасная амазонка. — Достаточно было кинжала раба, чтобы его не стало.

— Газдрубал должен был умереть, — ответил вождь с убеждением фаталиста. — Этого требовала безопасность Карфагена. Было предопределено, что Газдрубал исчезнет, чтобы уступить место Ганнибалу. А Ганнибала некому заменить, и поэтому он будет жить, хотя бы спал окруженный врагами. Мой сон легок, и рука быстра: кто осмелился бы проникнуть в палатку Ганнибала, тот нашел бы там свою могилу.

Асбита смотрела с восхищением влюбленной на молодого героя, опустившего лук и, говоря о своей силе, вытянувшего вперед мощные руки. Луна удлиняла его тень, так что при его движении казалось, будто он, как сверхъестественное существо, охватывает весь лагерь, город, всю равнину…

Амазонка приблизилась к нему, прислонив копье к стволу дерева. Оставив свое оружие, она, казалось, отбросила воинственную суровость и теперь подходила к Ганнибалу с женственной мягкостью, глядя на него влажными и робкими глазами антилопы, пасущейся на оазисах ее земли.

— Кроме того, — прошептала она, — я пришла потому, что меня тянуло к тебе. Для меня наслаждение охранять твой сон; я чувствую восторг, принося тебе жертву, о которой ты не знаешь… Никогда мне не удается поговорить с тобой. Днем я любуюсь тобой, когда ты едешь, окруженный своими карфагенянами, в золотых доспехах, и еще дальше, когда ты руководишь продвигающимися осадными машинами и часто помогаешь им, чтобы возбудить в них воодушевление; но всегда я вижу тебя издали, вижу вождя, героя, но никогда не человека просто. Помнишь ты еще те дни в Новом Карфагене, когда я прибыла из Африки с подкреплением и ты встретил нас криком восторга?

— Асбита! Асбита! — шептал Ганнибал, отстраняя ее, как будто эти воспоминания были ему мучительны.

— Не выходи из себя, Ганнибал, выслушай меня. Мне необходимо переговорить с тобой, по крайней мере, позволь мне высказать, что я чувствую. Если ты не согласен, то зачем я пришла в Иберию, соединяя свою судьбу с твоей?

Вождь оглянулся, как будто ему было бы неприятно, если бы кто-нибудь подслушал его разговор с амазонкой.

— Не бойся, — сказала Асбита, угадывая его мысль, — Магон, твой брат, спит далеко отсюда с Марбахалом, своим любимым военачальником. Мои нумидийцы на противоположном конце лагеря. Ты окружаешь себя одними только иберийцами, чтобы возбуждать их верность таким знаком доверия, а они не понимают по-финикийски.

Убежденный замечанием Асбиты, Ганнибал опустил голову и скрестил руки, решившись выслушать амазонку.

— Ты неприступен и неумолим, как бог, — со вздохом заговорила она. — Я люблю тебя, и меня вечно пожирает внутренний огонь Молоха, а ты даже не снизойдешь до того, чтобы хотя добрым взглядом или улыбкой уменьшить его силу. Ты из бронзы; твои глаза всегда устремлены в высоту, и ты не можешь видеть тех, кто тащится по земле у твоих ног. Ты думаешь, что сделал меня счастливой тем, что водишь меня за собой от битвы к битве, от победы к победе, и считаешь, что мой долг натирать себе копьем мозоли на пальцах, которые прежде я украшала кольцами; что я обязана портить забралом шлема себе лицо, когда прежде я его покрывала драгоценными мазями, привозимыми из Египта моими караванами… Ты требуешь, чтобы я была сурова и жестока, как мужчина. Владея там далеко садами, где живет вечная весна, я терпела возле тебя голод и жажду. Я уже сама не могу сказать, кто я. Я сомневаюсь в своем поле; вечная усталость заставляет мое тело терять красоту; кожа моя, по которой руки моих рабынь скользили как по зеркалу, стала твердой, как кожа крокодила.