Кузина Филлис. Парижская мода в Крэнфорде

Мне было странно и вместе с тем приятно наблюдать, как два человека, чьи жизни столь различны, мгновенно сошлись, точно по велению инстинкта, стоило им спокойно и прямо взглянуть на лица друг друга. Мой отец был худощав и жилист, пяти футов и семи дюймов росту, мистер Хольман – широкоплеч, полнокровен, на шесть дюймов его выше. Оба они не имели склонности много говорить (пастор, пожалуй, казался ещё молчаливей моего родителя), однако между собою они оживлённо беседовали и даже пошли вместе в поле. Я словно сейчас вижу, как отец шагает, заложив руки за спину, и со вниманием слушает то, что священник говорит ему о возделывании почвы и о других крестьянских работах. Время от времени рука отца как будто невольно протягивается к тому или другому орудию, которое он критически оглядывает. Мистер Хольман охотно отвечает на его вопросы, предлагаемые с толком и к месту. Когда мы зашли посмотреть скотину, загнанную в устланные свежей соломой хлева (с запада над горизонтом нависла огромная туча, предвещавшая снежную бурю), отец выказал к анатомии коровы такой интерес, словно сам собирался стать фермером. Он извлёк из кармана книжицу, в которой обыкновенно записывал замеры механических деталей, и под заголовком «Корова» вывел целый столбец достоинств, как то: «прямая спина», «маленькая морда», «глубокая грудь». Машинка для измельчения ботвы не понравилась ему. Сперва он заявил, что она неуклюжа, а потом, уже в доме, погрузился в молчаливые раздумья.

Тем временем Филлис и её матушка накрывали в столовой чай. Миссис Хольман попросила извинения за то, что гостя принимают не в парадной комнате, где едва ли будет уютно в столь холодный вечер, однако слова пасторши остались без внимания: мысли отца занимала машина, а по мне, ничто не могло быть лучше, чем сидеть у огня, который, потрескивая, бросает на стены яркие отсветы, да греть ноги о белоснежные плитки, ставшие горячее малинового коврика, что лежит прямо перед очагом.

После чаю, когда мы с Филлис принялись весело беседовать, до нас долетело недоумённое восклицание миссис Хольман:

– О! Что вы делаете, мистер Мэннинг?!

Обернувшись, я увидел, как мой родитель вынул из камина прямой горящий прут. С минуту обождав и убедившись, что инструмент пригоден для его цели, он подошёл к буфету, выскобленному до безукоризненной чистоты, и принялся на нём чертить. Очевидно, отец счёл, что лучшей замены мелу или углю, чем обгоревшая древесина, ему не найти, так как карандаш, носимый им в кармане для записей в книжке, недостаточно толст и мягок. Кончив рисунок резальной машины, он принялся объяснять её устройство мистеру Хольману, всё это время молчаливо за ним наблюдавшему. Пасторша между тем извлекла из выдвижного ящика тряпицу и украдкой коснулась края чертежа, делая вид, будто заинтересована им не менее мужа. На самом же деле ей не терпелось проверить, легко ли стирается рисунок и суждено ли её буфету вновь стать таким же белым, как прежде.

Филлис была отправлена за книгой по динамике, которую священник показывал мне в день нашего знакомства. Отец принялся разбирать трудные места, используя выражения столь же ясные, как его ум. Если требовалась иллюстрация, он набрасывал её своим прутом, а мистер Хольман слушал и смотрел, подперев массивную голову ладонями и едва ли замечая Филлис. Она тоже склонилась над книгой, опустив руку пастору на плечо, и, как истинное дитя своего отца, жадно впитывала знания.

Мне стало жаль бедную пасторшу: и сейчас, и не один раз прежде, что бы миссис Хольман ни делала, ей не под силу было понять того наслаждения, какое приносили её мужу и дочери их интеллектуальные искания, не говоря уж о цели этих исканий. Я подумал, что, неспособная разделить многих увлечений супруга, она, должно быть, порою испытывала нечто наподобие ревности к Филлис, ставшей для него куда более подходящей компаньонкою, нежели она сама. Пастор же, вероятно, догадывался об этом и потому подчас внезапно переменял предмет разговора, обращаясь к жене с особою ласковостью, благодаря чему к ней всегда возвращалось довольство и спокойствие. Что до моей кузины, то она, полагаю, не видела всех этих лёгких теней, ибо до высшей степени почитала обоих родителей, бывших для неё святыми Петром и Павлом, а кроме того, имела свойство слишком увлекаться чтением или беседой, чтобы думать о том, как держатся и как глядят на неё окружающие.

В отличие от самой Филлис, я увидел в тот вечер, что она весьма симпатична моему отцу. Возможно, причиной тому стали сделанные ею вопросы – свидетельство того, как точно она поняла его разъяснения, – а также редкая её красота. Как бы то ни было, когда она вышла из комнаты, он без колебаний выразил хозяевам своё восхищение их дочерью. Очевидно, тогда же в его уме родился прожект, о котором он заговорил со мною в моей элтемской треугольной комнате день или два спустя.