Кузина Филлис. Парижская мода в Крэнфорде

Поздним вечером пастор вернулся из Хорнби, где обходил дома своих прихожан. Очевидно, лишь немногое из того, о чём он тревожился, было высказано им вслух, но и из этого стало ясно, что дневной труд не принёс ему удовлетворения:

– Я совсем не вижу людей. Все они заняты своими делами: хлопочут кто в лавке, кто на складе. Им это необходимо, и упрекать их нельзя. Только если пасторское слово чего-то стоит, то мужчины нуждаются в нём не меньше, чем женщины.

– Быть может, вы могли бы посещать их там, где они трудятся, и напоминать им о христианском долге? – сказала миссис Хольман, убеждённая, по всей вероятности, в том, что речи её супруга всюду будут уместны.

– Нет, – он покачал головой. – Я сужу о своих прихожанах по себе. Когда тучи на небе предвещают ночной дождь, а у меня ещё не убрано сено, едва ли я буду рад брату Робинсону, приди он на поле потолковать со мною о вечном.

– Но вы, отец, по крайней мере делаете добро женщинам, а они могут передать ваши слова мужьям и детям.

– Мне только и остаётся, что надеяться на это, так как я лишён возможности говорить с мужчинами прямо. Ну а жёны их, прежде чем выйти ко мне, принимаются украшать себя лентами и прочими безделушками, как будто наставление моё скорее дойдёт до их сердца, если они облачатся в лучшие свои наряды. К примеру, миссис Добсон сегодня… Я так счастлив, Филлис, что вся эта мишура тебя не заботит!

Немного покраснев, моя кузина смиренно возразила:

– Боюсь, отец, она заботит и меня. Я часто думаю о том, что тоже хотела бы носить на шее красивые яркие ленты, как у дочерей сквайра.

– Но, мистер Хольман, это ведь естественно! Я и сама не так возвышенна, чтобы хлопковые платья нравились мне больше шёлковых!

– Любовь к нарядам – силки для добродетели, – произнёс священник мрачно. – Кроткий нрав – вот истинное украшение. К слову сказать, жена, – прибавил он, внезапно осенённый какою-то мыслью, – я тоже грешен. Не могли бы мы с вами перейти из нашей спальни в серую комнату?

– В серую комнату? Перебираться теперь? В такой поздний час? – недоумённо произнесла миссис Хольман.

– Да, – подтвердил пастор. – Это уберегло бы меня от искушения. Взгляните на мой подбородок! – продолжал он. – Я порезал его нынче утром и утром третьего дня, когда брился. Нельзя и сосчитать, сколько раз я ранился в последнее время, а виной всему моя нетерпеливость. Я злюсь, видя, как Тимоти Купер работает на дворе.

– Он просто-напросто лентяй, – сказала миссис Хольман, – и не заслуживает жалованья, которое вы ему платите. Этот бездельник мало к чему годен, но и то, что он мог бы делать, он делает дурно.

– Вы правы, – согласился священник, – однако он слаб умом и притом имеет жену и детей.

– Тем хуже для него.

– Но этого уже не изменишь, и, если я откажу ему от места, его никуда больше не примут. Я не могу спокойно смотреть, когда утром он бесцельно бродит по двору. Его нерадивость вводит меня во грех, и я опасаюсь, что однажды от этого пострадает не только мой подбородок: я сойду вниз и прогоню Тима, после чего его жене и детям придётся голодать. Потому я и прошу вас перебраться в серую комнату.

Тот мой визит на Хоуп-Фарм почти ничем больше не запомнился мне. В воскресенье мы отправились в Хитбриджскую часовню, медленно и чинно вышагивая по узким деревенским улицам между живых изгородей, уже тронутых желтизной и багрянцем наступающей осени. Пастор шёл немного впереди, заложив руки за спину и опустив голову: миссис Хольман пояснила, что он обдумывает проповедь, с которой ему предстоит обратиться к пастве. Мы переговаривались между собою полушёпотом, чтобы не мешать его раздумьям. Нельзя было не заметить того почтения, с каким приветствовали пастыря все, кто попадался нам на пути, – и бедные, и богатые. Ни слова не произнося, он отвечал им дружеским взмахом руки.

По мере нашего приближения к городку мы всё чаще встречали молодых мужчин, которые провожали пасторскую дочку восхищёнными взглядами. Следуя их примеру, я посмотрел на Филлис внимательнее: по тогдашнему обыкновению она накинула поверх белого платья чёрную пелерину. Соломенный чепец украшала одна лишь коричневая лента. Но если наряду моей кузины недоставало красок, то милое её лицо, слегка зарумянившееся от ходьбы, было живо и свежо, как роза. Даже белые уголки её глаз чуть отсвечивали голубизной, а зрачки казались особенно синими под сенью тёмных ресниц. Свои золотистые волосы Филлис причесала настолько гладко, насколько позволяла их природная склонность кудрявиться. Если сама моя кузина и не замечала восхищения в обращённых на неё взглядах, то маменька наверняка была наблюдательней дочери: ревниво оберегая своё сокровище, пасторша не могла не радоваться, что и чужие глаза видят его блеск. Она и сердилась, и гордилась, выражая эти чувства с тем красноречием, на какое только было способно её доброе лицо.