Кузнец Песен

Во дворе у ворот стояло несколько запряженных саней, крытых пологом, — что-то вроде кибитки. По двору сновали чернобородые мужики и бабы в длинных пестрых юбках и цветастых шалях…

И вот в нашу избу ввалилась шумная орава баб и ребятишек. Ребята — крикливые, чумазые с горящими любопытством глазенками, зашныряли по избе.

Цыганки, гортанно переговариваясь, втащили в дом свои перины, подушки и одеяла, кинули их на лавки. У печи расстелили постель и уложили на нее какого-то немощного старика.

Степенно, не спеша в избу вошли бородатые цыгане, их было шестеро. Один из них, горбоносый, был уже сед. Похоже, старший в семье. Он подошел к отцу, приветливо, с достоинством поздоровался, сел рядом на табуретку.

— Уж не обессудь, старик, что не сразу сказали тебе, кто мы такие, — негромко заговорил он. — Что поделаешь? Такова наша участь: все боятся цыган, как огня. А ведь мы не злодеи какие-нибудь, мы тоже крещеные. Меня, к примеру, при крещении Саввой нарекли, сына моего, того, что давеча к тебе заходил — Гордеем. Такие же мы люди, как и все. Так что зря марийцы сторонятся нас, ночевать — и то не каждый пустит. А зря, у нас есть нерушимый обычай: где остановился — чтоб крошки у хозяев не пропало!

Я был поражен тем, как свободно вели себя цыгане в нашей избе. Ребята, ничуть не стесняясь хозяев, затеяли шумную возню. Кто на печку вскарабкался, кто на полати, малыши устроились под лавкой.

Отец послал меня подкинуть сена скотине. Выхожу из хлева, смотрю, через двор, сверкая голым задом, бежит к сарайке цыганенок, на ногах у него — мои старые подшитые валенки; мне-то они уж малы были, на печи валялись, вот шустрый мальчишка их и высмотрел.

Пока я возился в хлеву, в избе затеяли стряпню. Толстая проворная цыганка раскатывала тесто на столе, белокурый Гордей тяпкой рубил мясо в деревянном корытце. Возле него на лавке лежало полтуши говядины и увесистый кусок свинины.

Иван встретил меня веселым возгласом:

— Сейчас будем пельмени лепить. Иди и ты помогай.

Иван, бывая в отходе, живя среди чужих людей, пообтерся среди них, стал находчивым, бойким на язык. Чернявый, смуглолицый, он сам был похож на цыгана и быстро освоился в их компании.

Старый Савва сказал ему с улыбкой:

— Охота тебе, малый, киснуть в своей берлоге! Айда с нами! Ты ремесло знаешь, а для нас мастеровой человек — просто клад!

— Женим тебя на цыганке, — так же весело подхватил Гордей, засмеялся.

Я все поглядывал на него и никак не мог понять, как это он, такой белокурый, уродился в цыганской семье. Оказывается, моего отца тоже занимала эта мысль и позже, когда цыгане уехали, он высказал догадку, что Гордей — приемыш табора, и родила его, не иначе, как русская баба.

Вскоре стол, лавка, столик возле печки — все было покрыто уложенными один к одному пельмешками. Часть их вынесли в сени на мороз, остальные стали варить в большом котле, вмазанном в печурку.

Приготовления цыган к еде поразили меня своим размахом. Одеты наши гости небогато, их ребятишки и вовсе голопузы, все их имущество, привезенное в санях, было небольшой кучкой свалено на лавке, а ели они, видать, как самые настоящие богачи. Так казалось мне, выросшему в постоянной нужде и голоде, привыкшему считать каждый ломоть ржаного хлеба.

Между тем Гордей сбегал в соседнюю деревню, расположенную в полуверсте от нашей, купил там водки.

Когда он вернулся, все сели за стол. Цыганята резво расхватали ложки, выложенные перед ними моей матерью. Ложек на всех не хватило. Ребята заспорили, но Савва сурово прикрикнул на них, и они притихли. Мать сбегала к соседям, принесла от них несколько щербатых деревянных ложек и глиняных мисок.

Цыгане пригласили к столу и нас, хозяев. Отец поначалу нерешительно потянулся ложкой к миске… Ну а меня долго уговаривать не пришлось. Пельмени вкусно пахли, я был голоден, ведь только-только кончился зимний пост. Несколько недель мы ели только пустой гороховый суп и квашеную капусту с конопляным маслом или просто вареную да печеную картошку. Понятно, что мясные пельмени показались мне необычайно вкусными. Для Ивана пельмени — не диковина, он не раз ел их, живя в Уржуме и в Вятке. Не отказался он и от чарочки, поднесенной ему Гордеем.

Отец вина в рот не брал, поэтому и на этот раз отвел руку цыгана, протянувшего ему стакан.

— Поганое это дело — водку пить, — сказал он. — От водки человек дурным становится, отвыкает от труда, счастье теряет.

Гордей бесшабашно тряхнул светлыми кудрями:

— Нам, цыганам, трудится незачем: сколько ни трудись — богат не станешь! А счастье от нас не уйдет!

Другие цыгане молча выслушали эти удалые слова, и мне показалось, что какая-то тень пробежала по их лицам. Седой Савва, уставившись неподвижным взглядом в темный угол, запел хриплым дребезжащим голосом:

Ах ты, доля, моя доля, горемычная моя!..

И долго еще старик изливал свое горе-кручину в тоскливой песне. В его голосе звучала такая безысходная хватающая за душу печаль, что становилось понятным: нелегкую жизнь прожил старый цыган.

Внезапно оборвав песню, он сказал со злостью: