Кузнец. Золотая Орлица

Благосостояние семьи демонстрировалось на матушке Орели. Оного благосостояния было: сарафан (на самом деле — скорее платье, талия у него была) расшитый и бусы (кажется, коралловые). И пряжка на поясе — медная. От себя замечу, явно не скифских художественных кондиций. Далеко не скифских.

Кажется, мы идем в церковь? Воскресенье, что-ли? Да, так и оказалось — пошли в церковь.

Церковь в селе маленькая, но каменная. Человек, наверное на пятьдесят. Здание приземистое, серое — кладка неровная, снаружи заштукатурено кое-как. Колокольни нет. Своды полукруглые — наверное, надо считать ее романского стиля. Окна маленькие и довольно высоко. У двери нас встречает священник — местный поп одет небогато, но ряса у него чистая, смотрит строго, сам пониже меня, лицо длинное и глаза у него серые. Подробно рассмотреть не успел — отец ему поклонился, мать поклонилась, ну и я тоже. Разговаривать он с нами не стал — народ-то сходится.

В церкви мы сели на лавку, все примерно затихли, вышел священник и начал. Слава Богу, я дурачок — спроса с меня нет. Бурчу что-то в такт всем. Поют — пою. Молчат — молчу. Вообще, надо бы выучить слова. Сидим мы на южной стороне, так что свет как раз падает на нас — наискось.

Поскольку я в текст вникнуть не могу, потихонечку оглядываюсь по сторонам. Лица другие. Вот просто — другие. Другие пропорции, другие выражения — все не так… Хотя уже минут через десять я поймал на себе ненавидящий взгляд. Ух ты, да у меня есть недруги?! Оказывается — скорее у всего нашего семейства. Сидит на другой стороне крепкий парень — вот его просто на части рвет. Девица рядом с ним — побогаче нашего, но та просто презрительно морщится. Очень интересно.

Матушка Орели истово молится. Тома гудит — просто потому, что так положено.

Началась проповедь. Я не понял в ней НИЧЕГО. Вообще. Она на латыни. По-моему, не я один такой — но сидеть надо с благостным видом. Сидим. Сидим… Сидим… Сидим. Стараясь незаметно оглядываться по сторонам, я нашел в проходе свою тень. А заодно и тени пары макушек детей, впереди меня на пару рядов. Прикола ради, я выставил пальцы "вилкой" — появился "заяц". "Заяц" попрыгал рядом с "макушками", подкрался к ним — но ускакал. Макушки заволновались. Осторожные уши высунулись снова — макушки замерли в ожидании. Уши почти вышли — но появился "волк"! Макушки дернулись и замерли в ужасе! Даже кажется махнули рукой — но кому-то моментально "выписали" подзатыльник. "Заяц" прыгнул "волку" на затылок и смылся — макушкам явно полегчало.

Тут и проповедь закончилась.

После проповеди матушка Орели повела меня к священнику. Ну, я ж не говорящий, да? Улыбаемся и машем.

— Чудо, чудо, святой отец! Господу хочу благодарность за…

— Ты, отрок, — обратился ко мне через голову матушки священник. — Более разумом не скорбен, как я посмотрю.

Не сказать, что я все понял — но кажется, меня "спалили".

— Так вот, еще раз мне проповедь испортишь — велю выпороть.

— Дурачок же есть я, патер. Глупый.

— Ага. Как же. К следующему разу — обратился патер к матушке Орели. — Чтобы молитвы знал. "Отче наш", "Богородице".

— Непременно, непременно, святой отец. Непременно…

— Иди, отрок, и не греши.

На выходе меня ждали поклонники таланта — числом около десятка. В возрасте от четырех до одиннадцати примерно. Так, чада, артист "не в руках". Ему подзатыльник отвесили, у него экзистенциальный кризис.

— Бу! — сделал я им страшные глаза.

Не помогло ровно никак. В галдеже я ничего не понял, но кажется с меня требуют продолжения банкета.

— Нет сегодня уже….

Само собой, галдеж не прекратился — в процессе меня просто оттерли от матушки. Ладно, уговорили — я показал им на стене "птицу", "гуся", "зайца" и "собаку", после чего и пошел со всхлипывающей матушкой домой. На ближайшую пару часов (ну или пока солнце не зайдет) я тут никому не нужен. А будет святой отец мозг выносить — покажу и "священника в шляпе".

На обратном пути я прислушался к бормотанию в своей голове и оно мне не понравилось совсем. Честно сказать, я испугался:

— Когда мои немеющие, трясущиеся руки не смогут держать Твоего Распятия и невольно compromettre Его на ложе souffrance моего, Иисусе милосердный, помилуй меня.

А потом еще на каком-то языке в том же ритме. Ой-ё… Может, жульничает опять? Даже если и так — хотя-бы вероятности мне уже хватает, чтобы попробовать убедиться в том, что не я в этом виноват.

— Э, девушка! — прошептал я внутрь себя, слегка отстав. — Ты о чем это молишься, а?

— …прольются последние слезы, предвещающие мое близкое обращение в прах, приими их, как умилостивление за мои грехи…

— Дениз, или как тебя еще обзывать, ты помирать что-ли собралась?!