Кузнец. Золотая Орлица

— Вон, чашу лучше возьми. Большую — пожертвования собирать. — посоветовал Кола. — Не жмись, не жмись.

Вообще-то я её продать думал… ладно.

Господь за грехи наказывает. Патер Жозеф к своим годам это осознал твердо и продолжал осознавать.

"Господи, прости меня, ибо я согрешил…"

Он не ответил, Он никогда не отвечал. Жозеф остался в привычной еще с семинарии позе, и снова против воли вспомнил, как тогда ему было скучно, а еще он мечтал, что его от его коленей на каменном полу останутся выемки, и он прославится святостью и мудростью, и… Господь наказывает за гордыню и нетерпение.

Завтра служба. Рождество! Надо украсить церковь. Надо обойти приход. И снова столкнуться со своим грехом, со своей слабостью. Пламя Ада, как он теперь знал, оно не снаружи. Оно внутри. А Мари снова улыбнется ему. Снова. Снова! Снова!! Он стал причиной её падения во грех, её страданий — а она ему улыбается…

"Господи! Не меня, её прости. Ибо я согрешил…"

— Кхе-кхе…

Пришлось прерваться.

— Чего тебе, дочь моя? — Мария, жена мельника. Что это её принесло?

— Колдовство тут, святой отец!!! — выпалила Мария.

Возникла пауза. По полу пополз сквознячок, солнце аккуратно заглядывало в дверь. Щебетала птичка. Потеплеет, что-ли?

— Где, дочь моя?

— Давеча, Орели, значит, у колодца, еще Франсуаза об тот день не приходила, так говорит, что мол шерсти ей надо — а какой ей шерсти-то, старухе! — что мол, вот, надо ей прях, а она ткать будет. Так прях вот аж шестерых, я думаю сейчас будет веретена собирать, у неё свово-то нет, а она и моё не взяла, а оно хорошее, прямо почти самое лучшее в селе, еще матушке моей тогда сделали, и никогда на него никто не жаловался, а она не берет — а обещала им, значит, окромя нити пятой части еще веретена! А веретена, ей, стало быть сын сделал!!! ВОТ!!!

— Что — "вот"?

— Дак веретена же!!!

— Что, "веретена", дочь моя? Пока я слышу, что у тебя не взяли веретено. Потому что Анри, кузнецов сын, сделал своей матери веретена сам.

Анри дурачком называли теперь редко. Сам же он перестал это делать сразу, как только поговорил с ним в первый раз. Потому, что совсем этот парень не дурачок.

— Одинаковые же сделал!!! То ж разве в силах человечьих — взять и сделать?!

"Кхрм". - раздалось от входа. И мельничиха, и патер Жозеф дернулись и развернулись ко входу. Упомянутый Анри стоял и держал в руках чашу, побольше головы. Хорошую чашу.

Вообще-то, очень хорошую. Светло-розового дерева, гладкую.

— Доброго дня. Святой отец, я не вовремя? Перебил тебя, тетушка Мария? Ты не стесняйся, продолжай. Вот прямо со слов "разве в силах человечьих — взять и сделать".

Возникла пауза. Рассказывать про колдовство при обсуждаемом было как-то неудобно.

— А ты сам что скажешь по этому поводу, сын мой? Как ты это сделал?

— Если матушка Мария будет оценивать, как я это сделал — так не покажется ли ей "колдовством", что я это придумал? Или, скажем, место ей не понравится, где мы с батей работаем?..

Мария издала гневный звук — но обвинить меня еще в чем-то не успела.

— А скажи-ка мне символ веры своей, сын… мой?

Это чего еще? Э-э-э…

"Подскажешь?"

"Начинай, лентяй…

Credo in unum Deum,
Patrem omnipotentem,
factorem caeli et terrae,
visibilium omnium et invisibilium."

— Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem…

Отец Жозеф со скучающе-благостной миной дослушал меня и повернулся к тетке Марии, которая на всякий случай перекрестилась.

— Дочь моя, в божьем храме отрок сей произнес Символ Веры Истинной… — вообще-то, обычно отец Жозеф так не выражается. — … сим видим мы, что богопротивным колдовством сей муж не занимается.

— Дык я это… Мало ли… Козни там…

— Иди, дочь моя.

Пятясь, тетка свалила.

— Сын мой, то что ты мне прочел как называется?

— Символ Веры. Никейский.

— И откуда же ты его знаешь? Я его тебе не произносил.

Вот это влип!

— Э-э-э… Молитвы учил.

— Это не молитва, сын мой.

— Пока учил, с купцами монах проезжал — он рассказал.

— Какой монах, сын мой?

— Про что вы спрашиваете, святой отец?

— Он разве не назвался?

— Не запомнил я, виноват.

— Угу. И какого же монастыря был сей монах?

— Он не назвал…

"Скажи, что бенедиктинского."

— Сказал только, что Святого Бенедикта — только не монастыря, а по-другому сказал…

— Ордена.

— Во-во!

Отец Жозеф посмотрел на меня скептически.

— Что же это за история, с веретенами?

— Я их вырезал. На своей приспособе. Это не так сложно.

— Одинаковые?

— Не совсем они одинаковые, святой отец. Просто очень похожие.

— И как ты их вырезал?

— А вот, я тут принес чашу — посмотрите. Значит, если так закрепить, то она будет вертеться и нож особый подставить…

Священник выслушал всю эту галиматью не меняя выражения лица. Вертя в руках игрушку, которую я во время рассказа достал, отец Жозеф заметил только:

— Чаша красивая. Ровная.

— Хотел, святой отец, вам предложить. Может, для даров сгодится?

— А не испортится?

— Хорошо бы маслом каким пропитать — льняным, например. И высушить — недели две. А то с водой разбухнет.