Кузница Тьмы

Ферен поглядела на южную равнину. Там есть путь, далекий и еле различимый, и он привел их в странные земли запада. Там лежит клочок мягкой травы, который изведал тяжесть мужчины и женщины, соединившихся в необоримом желании. Неизменное небо взирает на клочок, на след исчезающих вмятин; ветер гладит ей лицо, стирая слезы со щек, и улетает на далекий юг, и там в ночи снова взъерошит траву.

Жизнь способна далеко протянуться в прошлое, схватить кое-что и со стоном вытащить в настоящий миг. Даль может породить смирение, и посулы грядущего покажутся недостижимыми. Дитя шевельнулось в утробе, день умер, словно утонув в глухой степи — и если далекий крик прошлого донесется до нее, она встанет на колени и закроет уши руками.

Ринт не смел оглянуться на сестру, увидев такой — на коленях, сломавшуюся от брошенных им слов. Предоставив заниматься лагерем Вилю с Галаком, он сел, смотря на северо-восток, словно пленник собственного отчаяния.

Мучительно было воображать лицо жены. Представляя ее в мехах, с младенцем у груди, он видел чужачку. Двух чужаков. Руки дрожали. В них до сих пор ощущался жар, словно они еще держали выплеснутое в миг ярости, ярящееся грубым мщением пламя. Он не жалел, что причинил боль Олар Этили; но, вспоминая, видел прежде всего себя — фигуру, обрисованную высоким костром, когда вопли заполняют дым и пепел возносится к небесам жалобой деревьев, агонией почерневших листьев и ломающихся ветвей. Он стоял словно бог, озаренный отсветами несомненной правоты. Свидетель разрушения, хотя сам и устроил разрушение. Такой мужчина не знает любви к детям ли, к жене. Такой мужчина знает лишь насилие, делая себя чужаком перед всеми.

Мошки сновали в темноте. Позади он слышал, как Виль что-то бормочет Галаку; мимо плыл дым костра, будто змеи из иного мира бежали от наступающей тьмы. Он глянул туда, где осталось завернутое тело Раскана. Высовывались руки, вспухшие и покрытые синими пятнами; ремни глубоко впились в запястья. Дальше упирались в траву мокасины. Да, Драконус поистине щедр на подарки.

Урусандер найдет путь. Сокрушит безумие, вернув покой Куральд Галайну. Но польется кровь, борьба будет ревностной. Если бы умирали лишь виноватые… их смерти казались бы справедливыми, каждое злосчастное убийство превратилось бы в акт казни. Справедливость — суть воздаяния.

Слишком долго блаженствовали благородные, наглея в привилегиях и открыто похваляясь властью. Но ценное даром не дается. Привилегия — красивый сорняк, напитанный кровью рабов, и Ринт не видел ничего хорошего в его горьких цветах. Глядел вперед, видя лишь копоть и пламя — единственные оставшиеся ответы.

Только знатная кровь Драконуса поработила их, заставив унижаться и терпеть подлые обиды. Без титула он такой же, как все. Но они низко кланялись… Кланялись, признавая себя низшими, и раз за разом утверждали чувство превосходства лорда. Таковы ритуалы неравенства, каждому известна его роль.

Вспомнил он и чепуху наставника Сагандера, отвратительные уроки, которые старик с начала странствия вбивал в голову Аратана. Правые спорят до последнего дыхания, такая в них уверенность — но смертельной обидой сочтут они любое обвинение в эгоизме. Каждая напыщенная речь оканчивается снисходительной тишиной, как будто добродетельным позволено быть надменными.

Мечами Пограничья становились мужчины и женщины, которые отвергли окостеневшие правила Харкенаса, взыскуя более свежей истины в диких землях на самом краю цивилизации. Они клялись жить по законам старины, связующим все формы жизни… но Ринт начал гадать, не выкована ли вся система клятв на наковальне лжи. Глаза знающего не видят перед собой невинных, ибо нет невинности позади глаз. Первый шаг пачкает девственную почву; первое касание пятнает; первые же объятия ломают хрупкие кости дикости.

Около Дома Драконс Виль — или то был Галак? — жаловался, осуждая убийство животных. И он же мечтал вонзить в последнего зверя копье или стрелу, принеся избавление от одиночества. Чувство, ошеломляющее своей глупостью и трагичностью. Идиотское молчание может его лишь подчеркнуть. Однако Ринт ощущал истину, чувствовал тяжкие отзвуки — как будто некое проклятие из века в век преследует его род.

Он готов биться за справедливость. И, если нужно, готов обнажить перед погран-мечами горький самообман так называемого нейтралитета. Жизнь есть война против тысяч врагов, от равнодушия природы до безумной воли народа творить зло во имя добра. Руки его дрожат, как стало понятно, от пролитой крови и от желания пролить еще больше.

Такова истина, рождающаяся, если ты стоишь как бог, устремив глаза на сотворенное твоей злой волей разрушение. Быть богом означает познать предельное одиночество, но найти в изоляции утешение. Когда стоишь, держа власть лишь в своих руках — насилие становится соблазнительной приманкой.

«И теперь, дорогой Виль, я жажду копья в спину или стрелы в горло.