Квантовая ночь

Кайла никогда не приводила Райан к Тревису и, принимая во внимание, как много забот появилось у Кайлы с Ребеккой, присматривать за Райан пришлось в основном мне. Мы провели вместе следующие три дня – и я был доволен каждой минутой. Я возил её на «Фабрику веселья»[75], где мы играли в лазертаг, и в Музей развития Запада, где воссоздан Саскатун времён бума 1910-х (кузнец позволил Райан подержать свой молот). Мы также побывали в Детском музее Дискавери, и в «Вендис»[76], и в «Дэйри Квин»[77]. Мне было интересно, как идут дела у Тревиса, но, тем не менее, я получил огромное удовольствие от общения с Райан.

И когда она шла по улице рядом со мной, держа меня за руку, я думал о своём сыне Верджиле и о своей жизни, какой она могла быть, но не была.

* * *

Тревис сел в кровати и выглянул в окно. Жалюзи были подняты – Кайла подняла их для него, прежде чем удалиться, – и если ему нужны были дополнительные свидетельства прошедшего времени, летний пейзаж за окном, зелёная трава и покрытые листьями деревья предоставляли их; для него всего несколько часов назад была снежная зима.

Конечно, тот январь и этот июнь разделяли не пять месяцев, а девятнадцать лет. Сестра и мать Тревиса были вне себя от радости: его возвращение было чудом, на которое они уже перестали надеяться. Однако сам он был в ярости из-за потерянного времени и донельзя расстроен тем, во что превратилось его тело. Чёрт побери, ему внезапно стало сорок! К этому времени он планировал стать вице-президентом корпорации и жить в доме за полмиллиона – или сколько там сейчас стоит приличный особняк. У него должна была быть жена модельной внешности, один-два ребёнка и красный «Ягуар». Вместо этого он имел триста сорок семь долларов на счету в «Скошиабанке» плюс, наверное, какие-то проценты, что наросли за это время, если только месячные платежи за обслуживание счёта не сожрали их целиком.

Он слышал разговоры Кайлы с мамой – забавно, насколько открыто они говорили, словно всё ещё не верили, что он может их слышать. Было решено, что, когда его выпишут, он переедет в квартиру мамы – да, такова теперь его жизнь, жизнь типичного лузера, в сорок лет живущего в подвале родительского дома. Но как, чёрт возьми, он оказался в таком положении? Что за хрень с ним случилась?

Он отчётливо помнил все события нескольких последних дней – девятнадцать лет назад.  31 декабря он ходил в «Поло-Парк Синеплекс» смотреть «Где моя тачка, чувак?»; потом подцепил в баре какую-то девицу; смотрел новый сериал под названием «Си-Эс-Ай» и подумал ещё, что новинка быстро выдохнется. А сегодня услышал от Кайлы, что сериал продержался аж до 2017 года[78]. Но что превратило его самого в Рипа Ван Винкля? О, точно! Это было…

– Отличные новости. – Сестра вернулась в палату; он всё ещё вздрагивал, когда видел, как она теперь выглядит. – Я говорила с диетологом. Он собирается разработать план возвращения тебя к твёрдой пище. Не успеешь оглянуться, как снова будешь трескать начос и чизбургеры.

– Спасибо, – ответил он, не испытывая особого энтузиазма. Ему не хотелось есть; ему хотелось ходить – и бегать!

Вероятно, она прочла что-то такое на его лице, потому что тут же добавила:

– А завтра придёт физиотерапевт для оценки ситуации.

В этот момент вошла медсестра – симпатичная, азиатской внешности, на вид лет двадцати пяти. Тревис повернул голову к ней, пока она проверяла капельницу, и…

Это должно было быть очевидным. Это должно было быть ясно с первого взгляда. Он должен был сам это понять.

Но не смог.

Медсестра могла быть уязвимой, могла быть напугана, она могла быть идеальным орудием для его целей – каковы бы они ни были.

Но он не мог сказать, так ли это. Чувство, которое раньше у него было, способность, что была с ним всю его жизнь, восприятие, которым он так долго руководствовался в своих взаимодействиях с другими людьми, исчезло.

Медсестра заметила его взгляд и улыбнулась, но это не была заинтересованная улыбка, которые он привык получать от женщин, – это была успокаивающая улыбка симпатии к пожилому человеку.

Медсестра ушла, и Тревис снова повернулся к Кайле. Раньше он и её читал с лёгкостью, но не сейчас. И всё же было какое-то чувство… чувство чего-то. Когда он смотрел на неё, он… он чувствовал… «боль» было, наверное, подходящим словом, чтобы описать, как он её видит, хотя оно не… он не мог, но…

Он сощурился, ощутив, как при этом сморщилась кожа на лбу, которая за всё это время явно потеряла упругость. Это было странное ощущение, но не такое странное, не такое беспрецедентное, не настолько извращённое, как…

…как это… эта «печаль» – вот оно! – эта невыразимая грусть. Не о себе, не о двух десятках потерянных лет, а о сестре, о том, как её не пощадило прошедшее время, о том, как она постарела…

И всё же, в отличие от него, она не теряла этих девятнадцати лет. Она прожила их, каждую секунду, несомненно, пережив десятки триумфов и десятки трагедий. Так почему он чувствует такую грусть, когда смотрит на неё? Почему он чувствует…

Почему он вообще что-то чувствует по отношению к ней?