Квантовая ночь

Я замолчал, желая, чтобы она дала какой-нибудь знак — какой угодно — что мои слова проникают в её сознание.

— Ты говоришь о нашем сыне, — сказала она, наконец.

Я выдохнул.

— У эмбриона…

— Пожалуйста, — твёрдым голосом прервала меня Анна-Ли.

Но я не сдавался.

— У эмбриона моральная ценность не больше, чем та, что мы присваиваем животным с похожим уровнем самосознания, рационализма, способности чувствовать и прочего. Позиция утилитаризма…

— В жопу утилитаризм, — сказала она и перевернулась на бок, спиной ко мне.

Я тоже перевернулся на бок; мне хотелось её обнять, но я лишь протянул руку и коснулся её. Ухом, прижатым к подушке, я различил тихое биение своего сердца.

Или…

Нет, нет. Разумеется, моего. Чьего же ещё?

* * *

Я был там, в родовой палате, когда Верджил появился на свет. Он молчал; даже когда доктор Вилладжер осторожно шлёпнула его по попе, он не издал ни звука. Я надеялся, вопреки всякой логике, увидеть нормального ребёнка, но даже по чертам его лица, сплющенного и мокрого, было видно, что пренатальный диагноз был верен. У Верджила было плоское лицо, и язык чуть высовывался изо рта. Доктор Вилладжер протянул его Анне-Ли, лицо которой до сих пор было залито слезами после испытанных во время родов болей, однако на нём появилось выражение радости, когда она взяла мальчика на руки — и пока не посмотрела на меня. Хотя я сыграл свою роль безупречно, её взгляд был холоден.

* * *

После родов Анну-Ли и Верджила продержали в больнице четыре дня; по-видимому, у ребёнка с синдромом Дауна сразу после рождения может возникнуть масса осложнений — проблемы с дыханием, трудности с сосанием и прочее. Я проводил в больнице столько времени, сколько мог; когда в часы для посещений не мог придти я, там была мама Анны-Ли.

Когда Верджила, наконец, были готовы выписать, я приехал, чтобы отвести его с Анной-Ли домой. Я вошёл в знакомую палату с её бледно-жёлтыми стенами; моя факультетская страховка не покрывала расходов на индивидуальную палату. Я удивился, обнаружив там тёщу, молча стоящую рядом с кроватью.

— Я не еду домой, — сказала Анна-Ли, как только я вошёл. Верджил спал у её груди.

— Но доктор Вилладжер сказала…

— Я выписываюсь из больницы, — прервала меня Анна-Ли, — но мы с Верджилом будем жить у моих родителей.

Я секунду помолчал, переваривая услышанное.

— Могу я спросить, почему?

— Я не хочу, чтобы Верджил когда-нибудь увидел этот твой взгляд.

— Какой взгляд?

— Говорящий, что ты хотел бы, чтобы он никогда не рождался.

— Анна-Ли, прошу…

— Это ведь правда, да? Ты именно так к нему относишься.

Я открыл было рот, но не смог найти подходящих слов.

Анна ли крепче прижала младенца к себе и покачала головой.

— Да ради Бога, Джим…

* * *

Я тряхнул головой, прогоняя воспоминания, и снова повернулся к Кайле, в её гостиной, здесь и сейчас — и попытался увести разговор подальше от детской темы.

— Это Тревис? — спросил я, вставая и приглядываясь к фотографиям в рамках, расставленным по книжным полкам. Я заметил фамильное сходство с Кайлой: высокие скулы, крупный нос и идеально вертикальный лоб.

Она подошла и встала рядом со мной.

— Ага.

Она одном из фото на нём была коричнево-жёлтая футболка Университета Манитобы.

— Он тоже учился в Манитобе?

— Да. В бизнес-школе. Он был очень спортивный — хорошо бегал, но кроме того занимался сноубордингом, мотокроссом и прочим. — Она указала на другое фото. — Вот здесь он финиширует на Бостонском марафоне.

— Какой это год?

Она взяла рамку, перевернула её и посмотрела на то, что было написано на обратной стороне.

— Двухтысячный, — сказала она. — «Марафон Миллениума». — Я собрался было сказать «На самом деле…», но она меня опередила: — Конечно, не по-настоящему. Но так его назвали. — Однако потом в её голосе прорезалась грусть. — Последний год, когда он в нём участвовал.

— Да?

— Он впал в кому в 2001-м.

У меня похолодело внутри.

— Когда именно?

— Не помню точно. Но где-то перед тем, как мы начали встречаться.

— А это было в начале марта, так что если ты уверена, что это было в 2001-м, значит, где-то в январе или феврале.

— Думаю, так.

— Ты говорила, что его нашли без сознания. Где?

— В аудитории.

— В университетском кампусе?

— Ага.

— Ты знаешь, в каком здании?

— Нет. А что?

— Он никак не мог участвовать в экспериментах профессора Уоркентина?

— Понятия не имею.

— Господи. — Я вернулся к дивану и тяжело уселся на него.

— Джим? В чём дело?

— Менно Уоркентин недавно мне кое-что рассказал. Что он чувствовал такую вину передо мной, что… в общем, по его словам, он пытался покончить с собой. Не получилось; он разбил машину и ослеп…

— Боже! Правда?