Квантовый возраст

Волею случая, а может быть, и не случайно Гаусс занялся геодезией. Ему было поручено составить карту Ганноверского королевства. Поручено королю математики? Безусловно, Гаусс с легкостью мог отказаться от этого занятия, если бы у него самого не было к нему интереса. А интерес был, и тайный! Гаусс сам сконструировал тонкий прибор для измерений с высокой точностью. Измерения вели специально выделенные офицеры, Гаусс же должен был проводить вычисления. В результате была составлена точнейшая географическая карта Ганноверского королевства. Во всей этой деятельности у Гаусса была своя тайна. Глубочайшая эта тайна заключалась в том, что Гаусс сам проводил измерения углов больших пространственных треугольников с надеждой обнаружить отклонение суммы углов этих треугольников от 180°. Но безуспешно: Ганноверское королевство хотя и велико, но в масштабах, где правят законы неевклидовой геометрии, его можно принять за плоскость.

Примерно в это же время, когда Гаусс измерял углы треугольников, раскинувшихся на ганноверской земле, в далекой Казани Николай Лобачевский читал лекцию о «воображаемой» геометрии. Лекция состоялась 12 февраля 1826 г. на заседании университетского совета. Лобачевский лекцию не кончил — это оказалось бессмысленным, никто ее не понял. Лобачевский был осмеян. Таково было начало, и таков был конец, В течение 30 лет Лобачевский разрабатывал свою геометрию и до последней своей работы «Пангеометрия», которую он, уже ослепший, диктовал своим ученикам, получал лишь насмешки и издевательства, публичные выпады и анонимные письма. Но он оказался смелее тайного советника Гаусса, опубликовав все свои труды, начиная с той самой, с треском провалившейся лекции, и доказав на все времена, что ученому важно иметь не только талант, но и смелость.

Первый мемуар Лобачевского «О началах геометрии» появился в 1829 г. в «Казанском вестнике». Через 11 лет изданная в Берлине на немецком языке эта работа попала на глаза Гауссу. Из писем Гаусса видно, что работа Лобачевского глубоко его взволновала. И Гаусс не замедлил отреагировать на нее. Но не публичным признанием новой геометрии, а совсем иначе. Гаусс немедленно представил Лобачевского в члены-корреспонденты Геттингенской академии наук, и Лобачевский был избран. В представлении Гаусс, отмечая, как полагается и сейчас, большие заслуги ученого в математике, ни словом не обмолвился о неевклидовой геометрии, будто ее вообще не существовало. Не написал Гаусс ни слова и самому Лобачевскому ни тогда, ни потом. А Лобачевский ждал и недоумевал. Ведь одного слова Гаусса было достаточно, чтобы избавить его от бесконечных насмешек и унижений, а главное дело его жизни — его науку — сделать признанной. Гордость не позволяла Лобачевскому начать разговор с Гауссом первым. А Гаусс молчал, хотя в течение всех этих 30 лет (Лобачевский пережил Гаусса всего на один год) следил за работой Лобачевского.

Будучи в преклонном возрасте, он начал изучать русский язык, чтобы, как он писал астроному Энке, «…прочесть побольше сочинений этого остроумного математика» [Там же, с. 232]. Хотя Лобачевский непрерывно печатал свои труды и в немецких, и во французских журналах, Гаусс оправдывал изучение русского языка в том же письме к Энке просто: «Труды Казанского университета содержат массу его сочинений». И за 30 лет ни одной попытки связаться с Лобачевским хотя бы письмом! А друзьям он писал: «Лобачевский называет ее (новую геометрию) воображаемой геометрией. Вы знаете, что я уже 54 года (с 1792 г.) имею те же убеждения; по материалу я, таким образом, в сочинении Лобачевского не нашел для себя нового; но в его развитии автор следует другому пути, отличному от того, которым шел я сам; оно выполнено Лобачевским с мастерством, в истинно геометрическом духе» [Там же, с. 235]. Иметь те же убеждения и ни разу не сказать об этом публично, ни разу не послать слово одобрения самому Лобачевскому!

А Лобачевский жил и работал. В 1816 г. 24-летний Лобачевский был избран экстраординарным профессором. Несколько раз выбирался деканом, а в 1827 г. стал ректором Казанского университета. Он принял Казанский университет «в состоянии полного разложения как в научном, так и моральном отношении» [27, с. 287], университет, который представлял «жалкое и постыдное зрелище». Вскоре после вступления на должность ректора Лобачевский писал: «Сперва по предположению только, а теперь по собственному опыту могу сказать, что должность ректора огромна… Я уверен, что Вы не примете слова мои, будто я хочу увеличить в Ваших глазах мои труды. Не хочу также слишком мало и на себя надеяться. Наконец, мой нрав не таков и правила, чтобы унывать и раскаиваться, когда нельзя помочь чему. Простительным мне кажется робеть, когда еще надобно решиться, но когда дело решено, то не надобно падать духом. Так Вы заметили, без сомнения, сколько я колебался и искал даже уклониться; теперь хочу быть твердым и стараться всеми силами» [28, с. 75].