Квартира за выездом

Впрочем, подружка у неё была, тоже Таня и тоже с причудами. Рассказывала о яхтклубе, в котором надо работать, надо что-то делать, иначе летом о яхте можешь не мечтать, тебя не возьмут. А Таню возьмут, тем летом не взяли, а будущим она поедет непременно, потому что шьёт паруса (у Тани получалось «пуруса»). Всю зиму строчит на машинке, иглы ломаются, покупать не успевает.

Нина представила тяжёлые паруса, которые не умещались на столе, да и в комнате не умещались, лежали на полу тяжёлыми складками. А ведь их надо выкроить, соединить детали кроя, пристрочить, отгладить… Интересно, она их выгладит или так, мятые в клуб повезёт? Интересно, как она их дотащит. Возьмут её в путешествие на яхте или нет, ещё вопрос, а швею уже нашли, бесплатную. Ушлые ребята. Нину яхты не привлекали. Нет, покататься она бы не отказалась, но шить всю зиму паруса… Нет, и ещё раз – нет.

Переделав домашние дела, Нина выключала люстру: Изольда не любила яркий свет, предпочитая беседовать при свечах. Собственно, никакой Изольды не было, Нина в такое не верила и понимала, что ей просто кажется, просто – свечи искажали отражение. И говорить зеркало, конечно же, не могло. Разговор был мысленный… или всё-таки реальный?

Изольде она рассказывала обо всём. О поездке по Золотому Кольцу, в которой она простудилась в первый же день, на экскурсиях шмыгала носом, чихала и кашляла, к неудовольствию экскурсовода. О бабушке и маме. О соседях по коммуналке, которые помнились, не забывались. О девчатах из Нининой смены, которым нельзя ничего говорить: скажи курице, а она всей улице. Изольда её не прерывала, слушала молча. Воспоминания были не всегда приятными, но возвращали прошлое, в котором бабушка была жива, а Нина была маленькой девочкой, у которой всё ещё впереди.

Было – впереди, и куда-то исчезло, и не стало ни прошлым, ни будущим. «Как же так вышло?» – спрашивала Нина. Из зеркала на неё смотрела она сама, но отражение было немного другим. Такой она нравилась себе больше и однажды попробовала написать автопортрет, но у неё не получилось. А Зверев говорил, что у неё талант… Нина вспоминала, как приходила к Зверевым и, наверное, надоедала им, но её никогда не прогоняли, угощали чаем, а к чаю всегда подавали сдобное печенье. Иван Анатольевич учил её рисовать, а Анна Феоктистовна без устали хвалила её акварели.

Воздух в комнате почти осязаемо густел, наверное, от запаха свечного горячего воска. Лицо в зеркале менялось. Наверное, она просто устала, вот и кажется…

– Да не было у тебя никакого таланта, а Зверевы врали, что есть, потому что Натэла платила им за твои уроки. Отказывала себе во всём, денег не хватало даже на самое необходимое, но ты любила рисовать, мама верила, что ты станешь художницей, будешь учиться живописи. А они без зазрения совести тянули с неё деньги, зная, что рисовальщик из тебя никакой и затея с художественным училищем обречена на провал. Но тебе же нравилось…

Нина вздрогнула и очнулась. Чьи это мысли? Чьи слова? Она вдруг поняла, что это правда. Иван Анатольевич дорисовывал за Нину её картины (доводил до ума, как он говорил), и маленькая Нина с гордостью показывала их матери, считая своими.

Иногда зеркало показывало прошлое, которого Нина не помнила. Молодая миловидная женщина держала на руках черноглазую девочку и улыбалась счастливой улыбкой: «Внучка-то на отца похожа, на Максюшу моего!» Это Зинаида Леонидовна, у неё доброе лицо и лучистые глаза, а девочка – Нина, ей, наверное, годик или два. Бабушка Зина гладит Нину по голове, целует, называет умницей, красавицей, самым дорогим, что у неё есть.

Отражение менялось, искажалось, и вот уже Нине восемь лет, у неё заплаканные глаза и опущенные плечи, а бабушка Маша строго её отчитывает. «Восемь лет, а ведёшь себя как семилетняя. Нам с мамой стыдно за тебя» – говорила Машико, и Нина завидовала себе той, семилетней, которой можно было делать то, чего ей не прощали в восемь лет. Став взрослой, Нина поняла, что бабушка ругалась не всерьёз и очень её любила. И бабушка Зина любила, пока они с Натэлой не уехали.

И теперь смотрела на неё из зеркала слезящимися голубыми глазами, скорбно кивая головой: «Нинка ты моя… Не приедешь больше. Обиделась». Жаль, что нельзя войти в зеркало, в котором папина мама хорошая и добрая. Жаль, что нельзя подставить голову под бабы-Зинину тёплую ладонь.

Бабушка Маша, напротив, сердилась и на все лады распекала непутёвую внучку, у которой всё не как у людей, а Нина счастливо улыбалась: вот и свиделись – хоть так. Пусть хоть так…

* * *

В один из вечеров она рассказала зеркалу о своей первой любви. О том, как ждала Витьку из армии, а он и не помышлял о женитьбе. Не любил.

«Ты не права. Ты ему нравилась, но его родители считали, что невесту надо искать с квартирой. Убедили его, что ты его не любишь и не ждёшь».

Не так! Нина его ждала, и даже стихи сочинила: «Лицо твоё передо мной, и смех, и взгляд, и голос твой, и искорки в твоих глазах, и терпкий привкус на губах».

Не так. Не было никакого привкуса. Витька её не целовал, даже не пытался. А ей хотелось.