Квартирная развеска

Не думаю, что в Сибири, в Томске морозном было несколько осетинских князьев, и почти уверена, что речь шла именно о Верином деде.

Такие цветные

Почему тексты Библии такие цветные? Ведь там нет описаний. Почему видим мы воочию неяркие цвета юга, складки одежд домотканых, окрашенных природными красками, умбру, индиго, почему видим мы серебристую пыль на дорогах, лиловые тени смоковниц, густую зелень лавра и нежные колера виноградных гроздей? Прозрачно-голубой блеклый воздух пропитывает буквы Нового Завета и возникает в пейзаже, почти привычном взору потомков поколений, постоянно читавших Библию.

Из записных книжек

Однажды в поисках точного названия и выходных данных одной из прочитанных давным-давно полузабытых книг, вытащила я из разных книжных шкафов и с полок все свои многочисленные записные книжки и принялась их листать, время от времени, почти забыв о цели их рассматривания, погружаясь в чтение. Были среди них невеликого формата, почти телефонные (да и собственно телефонные), карманные, livres de poche, побольше, поменьше; иные, дареные, предназначенные служить еженедельниками гипотетическим деловым людям, напоминали среднестатистического габарита книги толщиною сантиметра три с половиною. Попались несколько фешенебельных томиков с золотым обрезом в кожаных переплетах, с карманчиками для визиток перед форзацами (выдавших мне к радости моей фотографии любимых и родных людей), с элегантными кожаными тоненькими закладками-хвостиками. На простецкие телефонные наклеивала я разные картинки, цветные фото и репродукции из «Курьера Юнеско», «Проекта», «Domus’a», незнамо откуда еще, что делало их обжитыми, красивыми, притягательными, моими лично.

Состав текстов, переписанных разными почерками моей рукою (в спешке, в ночной полумгле, в клочке дневного почти спокойного свободного времени, в автобусе или трамвае) разноцветными чернилами фломастеров, шариковых, гелевых либо капиллярных ручек, маркеров, ушедших в прошлое перьевых авторучек, наполняемых продававшимися в канцелярских лавочках полузабытых дней чернилами, — черными или синими, — а порой и карандашом, был необычайно пестрый. Я выписывала абзацы и периоды из библиотечных и чужих книг, которые нельзя было потом достать с полки, не всегда художественная литература, частенько научно-популярная, иногда справочники, а вот тут вклеен листок отрывного календаря, просвещающий оторвавшего его маленькой обратной стороною, чуть дальше газетная статья. Встречались дневниковые записи, всплывал в памяти разговор, день, час. Рисунки, наброски, иллюстрации к еще не написанной прозе, черновики стихотворений.

И что-то это мне напоминало, только я не могла сообразить — что.

Борхесианские смеси рассказов, пересказов, историй, — несомненное наследие Вавилонской библиотеки, — поджидали меня под каждым переплетом.

Довершали картину разнообразные типографские таблицы первых страниц еженедельников и телефонных книжек: переводы из единиц в единицы мер и весов стран и народов, коды городов, временные пояса, названия столиц, соотношение размеров одежды и обуви, соотношения температурных шкал, dati importanti, национальные праздники, среднегодовая температура, дни именин, названия денежных единиц, географические сведения, адреса музеев и гостиниц, глубины морей и даже названия морей и кратеров Луны.

Вот малая толика текстов из записных книжек.

«Шестилетний Саша сказал мне:

— Он так быстро бежал, что обогнал свою тень».

«И по той причине, по которой я иногда дурачусь и брежу, на свадебном пиру я был трезв».

Радищев

«Измерцался яхонт мой, потух.

Примерцались мне глаза твои.

По моде, и мышь в комоде.

Молчан — собака, кусающая исподтишка.

Морской ладан — янтарь.

Морская крапива. Морское желе — медуза».

Владимир Даль

«Прогресс есть именно та форма жизни, при которой человеческий род может вкусить наибольшую сумму страданий, стремясь достигнуть наибольшей суммы наслаждений».

О Ницше: «сверчеловек-недоросль».

Николай Федоров