Квазар

Гошка простил ему: симпатичный был песик, изящен, шелковистый, крайне нежный на вид. Хоть на комод его ставь: и смотреть на него, и гладить было одинаково приятно. Гошка поставил сидор на землю. Улыбался, ерошил волосы на затылке. Говорил:

— Славный малый. Где добыл? Сколько ему?

— Через охотсоюз.

— Родословная есть?

— Всесоюзная! Дед чемпион Том.

— О-о!..

Павел широко и блаженно улыбался. Пес тоже. Перед Гошкой торчали две взаимодовольные физиономии. Его укололо — везучий, черт! Барбоса доброго достал, поздоровел, от скверной бабы отделался.

— Чемпионы — чемпионами, а как бы бесчутным не оказался, — предупредил Гошка.

— Да ты посмотри, нос-то у него какой!

В самом деле, у песика был широкий, черный, все время шевелящийся нос.

— Что ж, нос еще не все, — Гошка пощупал Джека. — Тощий он у тебя какой-то. Плохо кормишь? Или глисты у него?

Павел обиделся, сказал сердито:

— Поджарый будет, нестомчивый. Сух сложением.

— Значит, вроде меня.

Гошка сел на сидор и рассматривал песика вблизи, выискивал новую придирку. Но не к чему было придраться, наоборот, хотелось гладить пса и громко хвалить. И тот напрашивался: вертел хвостом, совал нос.

— Слушай, а вдруг он стойку сорвет и дичь погонит? Ты ведь в натаске ни уха ни рыла.

Но у Павла оказалась готовность и к этому. Он уже договорился с Феофановым, опытным егерем.

— Сам знаешь, — рассудительно говорил Павел. — Плохой натасчик только испортит собаку.

Эта рассудительность в Павле почему-то раздражала. Сам озабоченный такой, остроносенький, с выставившейся темной прядкой. Кулик-турухтанчик!

— Ладно, — сказал Гошка. — Посмотрим. А что еще новенького в подлунном мире?

И тут Павел смутился. Гошка явственно видел, как темнел его подбородок и смущение поднималось выше, к спокойному гладкому лбу.

— Разное есть. Африка окончательно освобождается, — говорил Павел. — Зимой будет выставка «Сибирь социалистическая». Иван Васильевич опять говорил об операции. «Карфаген должен быть разрушен», — говорит.

— А-а, значит, он сейчас читает Плутарха, я ему достал книжицу, — догадался Гошка. — Это у него бывает. То ему змея, то Карфаген… Значит, резаться будешь?

— Посмотрю.

— А что еще? — Гошка пытался понять, отчего все-таки краснел Павел. Смущение так и ходило в Павловой лице, шевелило веки, гнуло в улыбке губы.

Гошке стало смешно, даже приятно: исусик, симпатяга! Он сощипнул веточку «пастушьей сумки», сунул в рот, пожевал, — приятная, своеобразная горечь.

— Я открыл интересное, — сказал вдруг Павел.

— Нашел в реке морского змея?

— Почти.

— Тогда покажи, а то не поверю.

Гошка выплюнул зеленое и смотрел на Павла.

— Правда, что город забил природу? — спросил тот.

— Верно, испакостил.

— И забьет ее окончательно?

— Вопрос времени, каждому дураку известно.

— Так вот, не выйдет у города ничего. Посмотри, сколько диких трав в городе. Тысячи видов!

Павел присел и запустил обе руки в пыльные травяные космы. Он перебирал их, отбрасывая желтые газетные бумажки и старые окурки. Бормотал при этом:

— …Вот одуванчик… подорожник… Это полынь. Вот лопух, правда, растоптанный, осот, поляк. Еще какая-то травка с цветочками.

— Это мокрица, — подсказал ему Гошка. — Сволочная штука, если для огорода. Гм, мокрица побеждает город! Ты просто глуп!

Павел не обиделся.

— Вот белый вьюнок, лебеда, вот ромашка аптечная. А эту как звать?

— Не знаю.

— Она растет всюду… Почему мы не знаем того, что растет повсюду? Почему мы ничего-ничего не знаем?

Павел суетился, хватал рукой травинки, пес совал мокрый сопящий нос вслед его пальцам и дул им, из травы выпрыгивали тощие кузнечики, взлетали моли, разбегались паучки и травяные разного цвета клещики.

Здесь, у проезжей дороги, особенно много было пауков. Трава так и кишела паучьим племенем. Она же скрывала их жизнь. Одни, трудяги, тянули между травинками сверкающие тонкие нити, плели их, ежедневно, ежечасно обрываемые человеческими ногами.

Другие, тощие и хищные, охотились за мухами (и прочими) подкарауливанием или прямой гонкой на скорость.

Страховидные, но если сообразить — полезные работяги.

— Это же все лазутчики природы в городе, — говорил Павел. — Их не уничтожить, они давно приспособились, они переживут нас. Они пришли сюда раньше нас и уйдут позже, и в своем роде они нужнее, чем мы с тобой. Верь мне, природа давно стакнулась с городом, он уступает. Это выгодно. Она даст зелень, радость, кислород, а мы дадим ей место. Выгодно!

Гошка поморщился.

— Она шутит еще с нами, ее сила везде…

— Кончай треп. Я иду.

Гошка пошел, сердито думая, что вот, развели всякую аристократию, даже собачью. Плюнуть некуда! Чемпионы, язви их в селезенку! А художники уже слишком свободно живут — на травки смотрят, собакам хвосты крутят. Выходит, и они аристократия — от кисти и масляной краски.

«Король олифы! Зазнался, гад. Ко мне не ходит, по другим отирается. А кто его приобщил? Я. Кто помог здоровью? Я, Гошка Жохов, факт. Вот они, люди…»

Сияющее лицо Павла так и врезалось в память, жгло. Лямки сидора впивались в плечи.

«Чему ухмыляется? Ведь чахлот, да и художник микроскопический», — негодовал Гошка.

Но как согнать улыбку Павла? Чем?