Квест империя. Трилогия (СИ)

«Поверишь, Кирилл, – сказал ему тогда дед, опрокинув очередную рюмку водки. – Трое суток из койки не вылезали! Потом Гришка родился… но если по уму, то старались мы так, что родись дюжина, я бы тоже не удивился».

Кирилл тогда просто посмеялся вместе с дедом, но понял его много позже. Думал, что понял. Но по-настоящему понял только теперь, потому что на самом деле дед ему тогда не о здоровых инстинктах мужчины и женщины рассказывал, а о любви. Такая вот история.

* * *

Слова. Много слов. Без логики и порядка, что в голову придет, что сердце подскажет.

– Меня зовут Деби…

– Деби? Нет, не говори, дай угадаю!

– Гадай! – смеется она, а за окном плывет южная ночь, сияют огромные средиземноморские звезды, и ветер с моря, пахнущий солью и далекими странами, колышет тонкие занавеси распахнутого в ночь окна.

– Мне сорок четыре года, и я с двадцати лет на войне…

– Ты по-немецки говоришь совершенно без акцента…

– У вас, в Германии, пиво хорошее, хотя наше не хуже…

– А я не из Германии, – снова смеется она, и от ее смеха сладко сжимается сердце и начинает петь кровь. – Я тебя увидела…

– А потом вдруг синие глаза, я чуть не утонул…

– Я родилась в Александрии…

– А потом я поехал в Красноярск…

– А вот русского я не знаю. Дед хорошо по-русски говорит, а я никак…

– Нет, – говорит он. – И никогда не был. Не случилось как-то. Наверное, тебя ждал…

Ну конечно! Он ждал эту девушку с черными, как эта ночь за окном, волосами и испытующим взглядом синих глаз. Ее и ждал. Как родился, так и начал ждать и искать, разумеется, потому что не такой человек был Урванцев, чтобы стоять в сторонке, пока не объявят белый танец. Искал, везде искал, а нашел здесь. Судьба, наверное.

– А потом ты… Я кричала, как сумасшедшая…

– Я тебя…

– И я тебя…

Слова, много слов и – нежность. Такая нежность, о которой он даже не догадывался, не представлял, что такое существует на свете, и что он, Кирилл Урванцев – железная машина войны, киборг краснознаменный, на такое способен. И страсть, но такая страсть, о какой и слышать не приходилось. И сердце, переполненное любовью, страстью и нежностью, само превратившееся в любовь, страсть и – нежность.

* * *

Трех дней не получилось, «куда нам, нынешним, до героев былых времен!». Уже снова смеркалось, когда голод погнал их «к людям». Разговор, который начался накануне и так, по большому счету, и не прерывался, продолжился уже за ресторанным столиком, где что-то ели – не замечая, что именно, – и что-то, наверное, пили, но все равно продолжали говорить, глядя друг другу в глаза, не способные оторваться один от другого, прекратить говорить, перестать любить. Однако за разговорами вспомнилось вдруг обещание, данное Виктору, и оба, не сговариваясь, поняли, что тянуть с визитом уже нельзя. Просто неудобно.

Оно, конечно, есть такие моменты в жизни – даже если длятся они, растягиваясь на часы и дни, – когда плевать на условности. На все наплевать, лишь бы минуты эти длились и длились и никогда не заканчивались, но, с другой стороны, и обязательства – будь они неладны! – тоже часть нашего существования, и если ты положил единожды, что взятые на себя обязательства следует выполнять, то никуда от этого уже не денешься. Таким Урванцев если и не родился, получив чувство ответственности по наследству, то уж точно, что таким человеком сделала его жизнь. Однако, как оказалось, не один он был такой. Свои – ну очень похожие на его собственные – принципы имелись и у Деборы.

– А в моей семье по-другому и не получилось бы, – улыбнулась она. – Ты еще моего деда не знаешь. Вот познакомишься, поймешь, почему его у нас иначе, как Железным Максом, не называют.

Деби достала из сумочки крохотный лилового цвета приборчик, оказавшийся чем-то вроде мобильного телефона, и, коротко переговорив по-английски с неизвестно где сидящим диспетчером, объявила, что через сорок минут на «Вашум» («Вашум»?) отправляется челнок («Челнок?») и их захватят с собой. После этого она убежала наверх – собрать вещи, а Урванцев, у которого вещей вроде бы не было, остался ее ждать за столиком в ресторане. Он проводил взглядом стройную фигурку, пока Деби не скрылась за дверью, и в первый раз за все это время осмысленно посмотрел на стол перед собой. Есть он уже не хотел, хотя так и не понял, съели они хоть что-нибудь из того, что было подано – «Кем?» – им на стол, или нет, однако ополовиненный графин с коньяком навел Урванцева на мысль, что еще пятьдесят граммов ему никак не помешают. Если он и был пьян, то не от вина, как говорится.