Встал в 10. Гулял. Молился. Молитва становится чем-то механическим: стараюсь прочесть все. А между тем жаль оставить ее. Нынче что-то сильно думал во время молитвы, теперь забыл.
Нынче, 20, очень было тяжело нравственно – тоска, все дурно, и нет любви. Молитва становится формой. Маша уехала. Дурно жил, очень дурно.
Теперь 8, пойду наверх. Все эти дни грустно, и молитва становится механической. Одно утешает, укрепляет: жить так, чтоб увеличивать любовь в других и в себе – жить – перед Богом.
1891 год
Посетителей никого заметных не было. Сережа и Ильюша. С Сережей все так же тяжело. Он все более и более удаляется с своей службой, которая представляется ему делом. Илья, которого я отвозил[82]
, сказал мне: за что ты так Сережу преследуешь? – И эти слова его звучат мне беспрестанно укором, и я чувствую себя виноватым. Все молюсь, но все холоднее. Все это последнее время нравственно отупел.Я фарисей: но не в том, в чем они упрекают меня. В этом я чист. И это-то учит меня. Но в том, что я, думая и утверждая, что я живу перед Богом, для добра, потому что добро – добро, живу славой людской, до такой степени засорил душу славой людской, что не могу добраться до Бога. Я читаю газеты, журналы, отыскивая свое имя, я слышу разговор, жду, когда обо мне. Так засорил душу, что не могу докопаться до Бога, до жизни добра для добра. А надо. Я говорю каждый день: не хочу жить для похоти личной теперь, для славы людской здесь, а хочу жить для любви всегда и везде; а живу для похоти теперь и для славы здесь.
Буду чистить душу. Чистил и докопал до материка – чую возможность жить для добра, без славы людской. Помоги мне, Отец. Отец, помоги. Я знаю, что нет лица Отца. Но эта форма свойственна выражению страстного желания.
В Русских Ведомостях статья Михайловского о вине и табаке[83]
. Удивительно, что им нужно. Но еще удивительнее, что меня в этом трогает и занимает. Помоги, Отец, служить только тебе и ценить только твой суд.Бросил писать о науке и искусстве и вернулся к непротивлению злу. Очень уяснилось, но сил мало, ничего не сделал. Впрочем нарочно не пишу, когда не в силе. Молюсь лениво. Не злюсь только.
Встал рано, написал прошение Курзику[84]
. Ходил. Молюсь. Очень тяжело мне было нынче. Соня говорит о печатании, не понимая, как мне это тяжело. Да, это я особенно больно чувствую, потому что мне на душе тяжело. Тяжела дурная барская жизнь, в которой я участвую.Думал о себе, что для того, чтобы выйдти из своего тяжелого положения участия в скверной жизни, самое лучшее и естественное написать то, что я пишу и хочу издать. Хочется пострадать. Помоги, Отец.
Я молился сначала о избавлении от искушений похоти, потом тщеславия, потом нелюбви. Как будто к любви надо подходить через чистоту и смирение. Это неверно. Хотя я и писал, и думал, и думаю, что сущность жизни есть любовь, и что если ничто не препятствует любви, никакие соблазны, то она, как ключ, будет течь из души, – хотя я это говорил, и это справедливо, для возрождения к жизни мало избавиться от соблазнов похоти и тщеславия – это не восстановит любви. Скорее, наоборот, нужно изгнать из сердца злобу, и тогда отпадет тщеславие, а отпадет тщеславие – отпадет похоть. Ослабление начинается сверху: сначала засоряется любовь злобой, а как только явилась злоба, является тщеславие и за ним похоть. Так что исправлять надо не снизу, а сверху. Неясно. Но я испытал и испытываю это.
Молюсь, но ни умственного, ни художественного, ни духовного движения – нет. Да будет воля Твоя, как на небе, так и на земле. Не моя воля, но Твоя, и не как я хочу, а как Ты хочешь, и не то, чего я хочу, а то, чего Ты хочешь. Помоги, Отец. Бывало, все представляется важным, стоющим внимания – и дневник, и переписка, и работа – теперь все не манит.