Простите, что не написала Вам в прошлый раз о Шорине. Но я далеко не всегда имею счастливую возможность найти книгу, перечесть — или прослушать ее — вникнуть и пр. Ведь я, при своей слепоте, пишу 2 книги зараз; для каждой нужны справки, примечания; Фина не ежесекундно возле; я веду кочующий образ жизни — а потому
О Шорине. Книга сейчас передо мною. Надпись: «Из всех звуков незабываем первый и последний. Вы мне первая сообщили с искренней, кажется, и для Вас, радостью, что я стал „автор“. Лидии Корнеевне Чуковской от признательного автора. 16/XI 35 г. И. Шорин».
Как возникла 2 глава? Я не знаю. Нашла рукопись Шорина я, в самотеке. (С. Я. требовал, чтобы мы сами — а не младшие редакторы или Рахиль Ароновна
[540]читали весь самотек, — и был прав.) Рахиль Ароновна дала мне очередную пачку. Менее всего меня тянуло читать рукопись, написанную карандашом, с сомнительными знаками. Но я прочла и восхитилась и в тот же день занесла ее С. Я-чуВот все, что могу сейчас написать о Шорине. Помнится, он писал для нас еще что-то — но не помню, что — и кончил ли? Погиб на финской войне.
Ленинград. 23.VI.75.
Дорогая Лидочка!
За Шорина — спасибо, хотя Вы не сообщили мне почти ничего такого, чего бы я не знал. Была ли у него семья? Кто? Где? Впрочем, не знаю, решусь ли я писать предисловие, да и вообще вопрос о переиздании этой книги еще не решен.
Читал на этих днях Ваши старые, тридцатых годов письма.
О многом хотелось бы поговорить, даже поспорить, но — увы — разделяют нас 647 км и даже больше.
г. Пушкин, 26.VIII.75.
Дорогая Лидочка!
Давно не писал Вам — был погружен в работу, в болезни и, главное, в тревогу за Машу. Как Вы знаете, она передумала, отказалась от мысли поступать в Театральный, подала заявление в Педагогический, Герценовский. Все четыре экзамена, к моему удивлению, сдала на пятерки, но только на днях стало известно, что ее приняли в институт (могли и не принять: конкурс огромный, а у нее школьный аттестат — ниже пятерки).
Я живу в Пушкине, в пансионате для престарелых ученых. Здесь тихо, работать можно.
Пушкин. 18.X.75.
Дорогая Лидочка!
Я все еще в Пушкине (в Царском бываю редко, и его все меньше и меньше остается, — все уже и уже тропинки меж озерных глухих берегов, где бродил смуглый отрок
[541]). И Пушкин и Павловск (особенно Павловск) после войны неузнаваемы: многоэтажные каменные ящики выросли там, где была заповедная старина и заповедная тишина. В Веймаре этого нет. В Эстергоме, в Венгрии — тоже. Тоже и в армянском Эчмиадзине. Даже центр Одессы — пушкинский, россетиевский — остался неприкосновенным. Но нарушена заповедность Ленинграда. На месте дома, где я родился (у Египетского моста), возвели огромный элеватор, названный гостиницей. Против Летнего сада — на том, Выборгском берегу, — тоже выросла уродливаяPS. В Ленинграде замышляется сборник памяти М. М. Зощенко. Просили и меня дать воспоминания. Я вспомнил, что когда-то, после смерти и похорон М. М., я записал свежие впечатления и — послал их Вам. Помню, что позже я был в Переделкине, гулял с К. И., и он просил разрешения перепечатать мой рассказ. Не сохранились ли эти мои заметки?
[542]Вообще-то затея со сборником кажется мне сомнительной. И фигура трагическая, и слишком узок круг возможных авторов. Комиссия по наследству обращается лишь к тем, кто не лягал Михаила Михайловича. А из близких к нему людей многие уже ушли. Нет Жени Шварца, нет Вс. Иванова, Н. П. Акимова…8/XI 75, Москва.