Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Что касается происшедшего в «Семье и школе», то я стараюсь о нем не думать, потому что перенести — не могу[512]. Я очень легко переношу непечатание — привычно! — а вот вырезывание фестонов — это мне не по силам. С. И., разумеется, не виноват ни в чем; он хотел и делал только хорошее; редакторша виновата в самонадеянности, а я — во всем. Когда они ко мне обратились, я предложила им одну главу (ту, где К. И. читает в море стихи); я ведь знала, что более одного номера — не пройдет, и хотела, чтоб было опубликовано самое важное: К. И. читает стихи. Мне бы на этом и стоять… Редакторша предложила пропустить воспоминания сквозь журнал целиком, если я сделаю «журнальный вариант»; ну, моим глазам не до 1001-го варианта, когда сделана 1000. Я отказалась. Тогда она попросила 7 глав — я дала согласие, потому что среди семи и та, стиховая. Пусть 7, в трех номерах… Вот это и есть моя вина. Я должна была твердо стоять на одной главе. Не прельщаться. Не обольщаться. Ведь я-то свою судьбу знаю.

Читали ли Вы в № 9 «Вопросов литературы» письма Пастернака? Они сильно изувечены, но некоторые все равно прекрасны.

Причина происшедшего, о которой я только догадывалась, была на днях высказана мне прямо и ясно — разумеется, не в редакции.

373. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

16.10.72.

Дорогая Лидочка!

Еще раз: не надо, не стоит огорчаться в таких и подобных случаях. Удивительнее было бы, если бы этого НЕ случилось.

Посмотрите на все это спокойно, объективно, со стороны, сверху.

Весной этого года, когда никто меня не задевал, никто ничего не предрекал, ничего не сулил, ничем не угрожал, я уже предчувствовал и даже знал судьбу некоторых моих работ. Работы эти (вроде «Заметок о мастерстве и ремесле» и «Седовласого мальчика»), казалось бы, не могут вызвать нареканий цензуры и критики, они абсолютно лояльны, «академичны».

И все-таки — и на той и на другой я споткнулся. В «Вопросах литературы», где охотно приняли мои «Заметки», меня попросили снять «только одну главу» — о редактуре «Часов», как написанную якобы «не на тему». Вы понимаете, конечно, что просьбу эту я не уважил, потребовал статью вернуть. Отдал ее в «Сибирские огни», где меня давно просили о материале. Статью приняли, поставили в ноябрьский номер[513]. Туда же, в «Сибирские огни» я отдал и воспоминания о Корнее Ивановиче. Промурыжив эти воспоминания больше двух месяцев, на днях мне вернули их по моему телеграфному требованию. «Напечатать не можем»[514]. А ведь очень просили. И благодарили.

Корректуру «Заметок о мастерстве» не прислали, несмотря на телеграфное же напоминание, и я готов теперь к любым неожиданностям и к любой подлости. Но эти неожиданности не будут все-таки громом среди ясного неба, а подлость меня не удивит и не ужаснет. Повторяю: Я знал, что будет с этими рукописями еще весной, когда услышал о выходе чеховской книги[515]. И был несказанно удивлен, когда ко мне обратился Сивоконь с просьбой о статье.

По-видимому, и в самом деле нельзя служить и Богу и Мамоне.

Это письмо передаст Вам Соня Ивич[516], которая должна сегодня к нам прийти.

Я все это время чувствовал себя скверно. Лежал. Сердечный приступ. Потом, не долечившись, поехал хоронить М. Л. Слонимского и опять свалился.

Сейчас получше. На ногах. И даже, как видите, за столом.

374. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

28.X.72. Ленинград.

Дорогая Лидочка!

Сегодня все мы — и Элико, и Маша, и я — с Вами, с Люшей, со всеми, кто в Переделкине на горе.

Послал Вам телеграмму[517]. И сегодня же получил 10-й номер «Семьи и Школы». Боялся раскрыть его. Знал (писал об этом С. И. Сивоконь), как демонически-двусмысленно звучит фраза, на какой обрывается публикация. Ужасно огорчительно, что не удалось донести до читателя нерасплесканными все главы — вплоть до той, где стихи. Но, Вы знаете, Лидочка, очень хорошее очень испортить трудно. Уверен, что и за то, что осталось, сохранилось, читатель скажет спасибо. A sapienti sat[518]. Уже есть такие. Встречал.

375. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

29/X 72.

Дорогой Алексей Иванович.

Спасибо за телеграмму. Да, вот уже и три года прошли с тех пор, как мы вместе с Вами стояли над гробом; снег падал, мокрый, ему на лоб и лицо и милую руку.