Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Дорогой Алексей Иванович. Вчера, отвечая на Ваше письмо, забыла ответить на одно Машенькино замечание — о жалости: мог ли К. И., крича на мальчишек, так быстро перейти от гнева к жалости и заплакать? Беда, если это у меня неубедительно. Дело в том, что К. И. был истеричен, повышенно возбудим, несдержан. Услышав брань, он впал в истерику: сначала закричал, потом заплакал. Это с ним случалось и в старости, но редко, а в молодости — часто. Плакал слезами, всхлипывал. Он потому заплакал, что только что кричал. (То же и я: от горя и обиды не плачу, а в пылу публичного спора голос может оборваться в слезы.)

364. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

14.6.72.

Дорогая Лидочка!

Для своих книжек придумывать названия я не умею, но придумывать для других — на это у меня самоуверенности хватает.

«Памяти моего отца» — мне не нравится, об этом я писал. Не лучше ли:

«Книга о моем отце»?

«Повесть о моем отце»?

В той заметке, над которой я бездарно тружусь уже четвертый день, я называю Ваши воспоминания повестью. Можно?

365. А. И. Пантелеев — Л. К. Чуковской

15.6.72.

Дорогая Лидочка!

Посылаю заметку для «Семьи и школы»[505]. Сам вижу, что получилось не то и не так. Прежде всего, в статье нет той свободы дыхания, за которую меня когда-то похвалил К. И. Заметка велика. Меня просили сделать не больше полутора страниц (на машинке), здесь — все две, а может быть, и две с половиной.

Пожалуйста, забудьте, что это о Вас, о Вашей рукописи. Пройдитесь по тексту по-редакторски. Оцените и мои поправки и вычерки (взятые в пунктирные скобки), нужны ли они?

Укажите, что, по-Вашему, можно сократить.

Если это совсем никуда не годится — я не обижусь, найду способ отказаться, — я и в самом деле очень скверно чувствую себя последние две недели.

Спешу отправить это письмо и все-таки не могу не сказать несколько слов по поводу Вашего последнего письма. Друг мой, как это Вам могло прийти в голову, будто я обвиняю Корнея Ивановича в том, что он не упомянул меня. Или что именно ЭТО заметили Элико и Маша. Неужели Вы так плохо меня знаете, неужели я — ЖИВОМУ даже — мог бы предъявить такие нескромные претензии?!! Конечно же, мы читали письма К. И. в «Вопросах литературы», именно поэтому Элико и Маша и заметили некоторое несовпадение Вашей цитаты с подлинником. А Вы пишете: «Итак, Корней Иванович (в который раз!) оправдан!» и т. д. Зачем же?

Что касается Барто, то, как бы я к ней ни относился, она имеет, разумеется, все права, на достаточно высокое место в истории нашей детской литературы. Ее фельетоны талантливы, остроумны, у нее свой голос. Правда, Машке я, кажется, тоже не очень-то давал читать этого автора.

Пожалуйста, не задержите, верните мою заметку. Я обещал ее Сивоконю к 20-му.

366. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

18/VI 72.

Дорогой Алексей Иванович.

Мои 7 глав в «Семье и Школе» будут называться «На морском берегу»; подзаголовок (Главы из книги «Памяти моего отца»). Признаться, хотя я и слышу возражения, но пока что «Памяти моего отца» мне нравится — своею безжанровостью[506]… Вы можете условно называть мои воспоминания повестью, но на самом деле это не повесть. (Как «Былое и Думы» не повесть.) У меня есть книга «Памяти Фриды». Вот.

367. Л. К. Чуковская — А. И. Пантелееву

19 июня 1972. Москва.[507]

Дорогой Алексей Иванович.

Сейчас, 19/VI вечером, получила и прочитала Вашу заметку. Мне очень понравилось.

Мелочи: название Карельский перешеек сразу уничтожает время, эпоху; я, как литератор, всегда Лидия, а не Л.; не следует поминать плохую книжонку какого-то проходимца Углова[508]; Шаляпин навещал К. И. все-таки не «запросто» — это была редкость; термин «под редакцией» не соответствует моей скромной деятельности по редактированию «Часов»; книга моя о К. И. все-таки, мне кажется, не автобиографическая…

Не уверена я (см. последнюю строчку стр. 1), что в первых 7 главах я поминаю «общественную деятельность» К. И.? Мне кажется, тогдашнюю его возню с детьми нельзя все же назвать общественной деятельностью.

Недостаток у этой заметки на мой взгляд только один: наиболее неожиданной и даже трудной явится для читателя, мне кажется, моя глава 6 — о том, как К. И. читает нам в море стихи. То, что труд для ребенка должен быть связан с игрой — к этой мысли читатель как-то готов; а вот что «ритм — лучший толкователь содержания», что маленьким детям можно читать Баратынского и Тютчева — вот это среднему читателю странно (и редакторы пытались зачеркнуть). Может быть, не стоит поминать о моих Миклухах — Бог с ними! — а на выгаданном месте сказать хоть 3 строки, что, рассказывая о К. И., я не могла не заговорить о русской поэзии, потому что для него это была постоянная духовная пища, и что моя книга о нем есть в то же время и книга о восприятии искусства? О том, как дети воспринимают стихи?

Может быть, мое предложение негоже — отбросьте его и оставьте все так. Так тоже хорошо. Но подумайте.

_____________________