La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

«Так он же не новый! Я подержанный купил, по случаю, у продавца газет. Он от его щенка остался, щенок теперь вырос и живет в деревне, возле Тиволи. Помнишь ту малюсенькую собачонку, которая то и дело мочилась на газеты? Как, ты не помнишь? Да я же тебе сто раз показывал! Она теперь породистая собака! Эльзасский волкодав. Вот, смотри, здесь на бляшке ошейника так и осталось его имя: „Волк!“ Но я его соскребу гвоздем, иначе все поймут, что ошейник подержанный. Потому что Блиц по породе ведь не волкодав».

«И кто же он по породе?»

«Дворняжка, кто еще? Незаконнорожденный». Это нечаянно сорвавшееся слово толкнуло Иду, от него она тут же покраснела: невольный взгляд ее обратился в сторону кроватки, словно ребенок мог услышать и понять. Тут Нино оформил витающую в воздухе мысль до конца. «Ну да, — сказал он, — Джузеппе ведь тоже незаконнорожденный. Теперь у нас в доме целых два незаконнорожденных!» — подытожил он, внезапно развеселившись при этом открытии.

Но тем временем он, поднеся руку к карману, чтобы нашарить в нем гвоздь, извлек из него последнее свое приобретение, о котором он чуть не забыл. «Эй, Блиц! — воскликнул он, — я совсем запамятовал, ведь я же припас тебе ужин! Ну-ка, лопай!» И вытащив страшненького вида сверток с требухой, он швырнул его псу. Тот сделал неуловимое движение, словно фокусник, и требуха тут же исчезла.

Нино глядел на все это с гордым видом.

«Порода Блица называется еще и звездной породой, — продолжал он, улыбаясь очередному открытию, от которого его распирало. — Блиц! Ну-ка покажи нам звездное небо!»

И Блиц проворно опрокинулся на спину. Снизу, как и сверху, его шкура была ровного коричневого окраса, но в середине живота виднелась небольшая россыпь белых пятен, образовывавшая как бы созвездие. Это была единственная его особенность, единственная красота, но рассмотреть ее можно было лишь когда он лежал на спине. И он был так счастлив выставить эту красоту напоказ, пребывая почти в экстазе, что так и лежал бы в этом положении, если бы Нино не заставил его подняться, пощекотав кончиком ботинка.

Однако Идуцца не принимала никакого участия в этом спектакле, слово «незаконнорожденный» повергло ее в глубокое ошеломление. Ее погасшие глаза, так и не рассмотревшие созвездия на брюхе Блица, вдруг нащупали бумажку, в которую была завернута требуха. Вид этой бумажки дал Иде другую тему для разговора, на которой можно было отвести душу…

«Значит, теперь у нас, — с горечью воскликнула она, — теперь у нас в доме лишний едок, и его надо кормить!.. Ну, и кто же это даст нам на него карточку?»

Нино помрачнел и не удостоил ее ответом. Вместо этого он обернулся к собаке, и, приблизив лицо к ее морде, сказал конфиденциально, почти интимно: «Ты не обращай внимания, пусть она говорит, что хочет. Я о тебе сам позабочусь, мне друзья помогут. От голода ты не помрешь, уж это точно. До сегодняшнего дня кто тебе еду добывал, а? Вот и скажи им всем, ихняя дерьмовая жратва нам не нужна, ведь правда?»

«Вот, вот, — снова вмешалась Идуцца, издав трагический вздох, — теперь, значит, ты и животное учишь своему дикому языку, этой похабщине? А потом эти непристойности станет повторять твой брат…»

При этом последнем слове, нечаянно вылетевшем у нее изо рта, она вздрогнула, словно ее ударили палкой. Затем, совершенно уничтоженная, она, двигаясь, словно побитая зверюшка, обернулась и подобрала с пола кусок замасленной бумаги. Глядеть на сына она больше не осмеливалась.

Но Нино воспринял это слово с такой естественностью, что едва его заметил. Он возразил ей — с воодушевлением, почти сияя: «А мы здесь живем в Риме и говорим, как говорят все римляне! Как только переедем в Париж — а ждать уже недолго, Париж-то теперь наш! — мы все заговорим по-парижски! А когда очутимся в Гонконге, после еще одного похода, сразу перейдем на гонконгский. Я-то уж, будь спокойна, в Риме не задержусь. Я по миру прокачусь, как по пригороду, я его и на самолете облечу, и на горной машине объеду, пешком ходить не буду, это уж точно. Я проплыву и по Атлантике, и по Тихому океану, и Блиц тоже будет со мной. Мы объедем вокруг света и не будем нигде останавливаться! Мы побываем в Голливуде и в Гренландии, мы поедем в русские степи и будем там играть на балалайке. Мы съездим в Сен-Мориц, в Лондон и в Мозамбик. И в Гонолулу тоже, и на Желтую реку, и… и… И Джузеппе я возьму с собой! Джузеппе, го-го-го, у-у-тю-тю… Я тебя тоже беру!»

Джузеппе тем временем опять уснул и не услышал ни одного пункта этой грандиозной программы. И в последовавшем за этим молчании между Ниннарьедду и Идой, которая до сих пор не поворачивалась к сыну лицом, развернулся немой заключительный диалог, который, возможно, даже не фиксировался их мыслями, но который их позы выражали с недвусмысленной ясностью.

Спина Иды, обтянутая платьем из искусственного шелка, испещренного пятнами пота, худая, с опущенными плечами — спина старой женщины — говорила Нино: «А меня ты что, не возьмешь?»